Избранное - Феликс Яковлевич Розинер

утверждаете, значит «бояться» — в тех случаях, когда речь не идет о гебистах; я же утверждаю, что не должен верить тому, что вы не гебист; значит, это тот случай, когда гебисты не исключаются; и, значит, тот случай, когда «не верь», даже по-вашему, согласуется с последующим «не бойся».

Мирович стоял перед Ахиллом, выжидающе задрав голову. Деваться было некуда. Ахилл поставил на снег портфель и поднял руки вверх:

— Сдаюсь! — объявил он. И оба расхохотались.

Но потом, когда Ахилл заговорил, в голосе его зазвучала тоска, и он сам не знал, отчего она возникла.

— И ладно. Не хотите — не верьте. Но мне надоело. Надоело верить, что каждый — стукач. На этой вере, как на любви, весь мир держится, — этот… советский наш мир.

И тут Мирович произнес слова, среди которых имя «Ахилл» прозвучало трижды. Как три удара колокола, возвестивших о том, что корабль Ахилловой судьбы отправляется в дальнее плаванье, — к тем далеким землям, что его манили своей неизвестностью с детства, всю его жизнь, и теперь вдруг начали приближаться:

— Я верю вам, и я, разумеется, вас не боюсь, — сказал Мирович. — У того, кто носит имя Ахилл, — разве не должна быть благородная душа? Вы мне напоминаете человека, с которым я был одно время близок. Его тоже звали, как вас, — Ахиллес, и, как у вас, у него это имя тоже было прозвищем. Он всю жизнь писал оперу «Ахиллес».

Все последующее Ахилл воспринимал, как в полусне. Услышав сказанное, он непроизвольно сделал резкое движение головой и, оставаясь в растерянности, не зная еще, что ответить Мировичу, увидел пред собой светящееся мерцание, прикрыл на мгновение веки, — да-да, она, сияющая змейка дрожала в левом надглазии, и это было началом мигрени, с утра еще ожидаемой, началом полуслепоты и полусна-полубреда, началом гнусных мыслей о самом себе, и заплетающихся ног, и заплетающейся речи. Дикая боль в мозгу придет минут через двадцать, и за это время все-все успеть! сказать! что-что узбеть? все-что спро-зать?

— Людвиг Мирович, — сказал Ахилл, и полувидимый Мирович засмеялся и закашлялся, замахал рукой.

— Людвиг Мирович! — воскликнул он. — Какая прелесть! — воскликнул он в два приема, давая себе покашлять. — Мирович! То есть, значит, миром сим рожденный! У вас, однако, мозги… смешные!

Ахилл соображал. Мысль вертелась так и эдак, поймалась наконец, и он попытался оправдать свою идиотскую оговорку:

— Вы не сказали отчества. Простите. Я вот что. Я обязательно, — понимаете? — хочу обязательно должен вреститься с вами.

Мирович косо на него взглянул. Ахилл и сам услышал. А, пускай думает, что хочет, голова сейчас заболит, и надо успеть еще до. Он остановился, из-за пазухи достал блокнот и ручку — за-на-пишу ваш телефон? — а нету — адрес? — я снимаю шестиметровку у Павелецкого, пишите, — Ахилл писал, буквы и цифры худели и распухали, ползли друг на друга, — я правильно? — показал Мировичу, — правильно, — акасвами вст-видеться? — тите втра? чером ома, — слышал Ахилл, растерянно улыбался и осторожно кивал головой. Пол-Мировича внимательно на него смотрело. Может быть, теперь действительно его боялся. Ахилл, протягивая руку пустоте, натолкнулся на пальто, исхитрился, поймал шерстяную варежку, в ней узкие пальцы Мировича, подержал их, увидел его жалкий ботинок — купить бы ему зимние ботинки — и быстро пошел к метро. Стакан холодного сока запить сантиметровую таблетку «пятерчатки», вниз, к поезду, не перепутать сторону, — о дьявол! — он наползает! он воет! слепит! поглощает! — бы вниз! под него! и тишь! — Ахилл ступил в вагон и там, увидев пустые сиденья, сложил себя в угловом, — чтоб прислониться, чтоб не свалиться, чтоб… В левой верхней передней четверти черепа мощно ударило долотом, и хлынула боль. Ахилл закрыл глаза. Началась тошнота. Не проехать пересадку, вспоминал он. Вставал и шел, садился, вставал, — отвратительно влек по отвратному миру отвратное тело с отвратной душой, и отвратные люди отвратно влеклись, как и он, неизвестно зачем, неизвестно куда. Он-то, правда, знает, куда и зачем: домой, успеть домой, чтоб вырвало там, а не на тротуар. Его шатало, и он старался не оказаться близко к краю тротуара, так как было однажды, что его вынесло на проезжую часть, и его чуть не сбила машина. Он притащился к дверям, в полутьме, прикрывая глаза и постанывая, начал тыкать ключом в дрожавшую скважину.

— Здравствуйте.

Сбоку на ступеньках сидело существо.

— А, это ты, конечно, — сказал Ахилл. — Давай, входи.

Он переступил порог и на мгновенье потерял равновесие. Углом стоявшей в коридоре тумбочки его сильно ударило куда-то в кость бедра, сорвалось матерное ругательство, Ахилл устыдился и смиренно проговорил:

— Извини, пожалуйста. Не обращай внимания, я, знаешь, нездоров. Ты можешь сделать кофе?

Он шагнул в уборную, запер дверь, в тусклом свете подпотолочного окошка разобрал неверным зрением белеющую чашу унитаза и стал, давясь и задыхаясь, выбрасывать в нее слюну, и желчь, и кислоту, — с утра он ничего не ел, желудок его был пуст, и выташнивать было нечем, так что судороги и спазмы приносили только боль. Наконец успокоившись, он почувствовал, что ныло бедро, а боль в голове становилась тупой и, значит, выносимой, первый приступ ослабевал, сейчас на полчаса-час забыться бы перед вторым. Кофе, спасибо, вторая таблетка и кофе. Ты ела? Возьми в холодильнике. Я тут, на диване.

Он свалился на диван — раскладной, который и был оставлен разложенным, со смятой постелью на нем, Ахилл пробормотал еще «шторы», услышал, как с режущим звуком скользящих колец шторы задернулись, и закрыл глаза. На черном их экране начался безумный кинофильм — давно известная ему и каждый раз как будто неожиданная часть мучения. Он видел пред закрытыми глазами быстрые, оборванные и разрозненные перемещенья лиц, фигур и предметов, каких-то строений, улиц — мельканья искаженных впечатлений, высыпавшихся, как фотоснимки, из ящиков сознания. Резко и скачкообразно, кусками битых в осколки секунд они смещались, как то бывает при стробоэффекте — стоп-скачок-стоп! — и было ощущение — пугающее, беспокойное, — что пред глазами реализуется безумный же, неостановимый процесс самого распадающегося сознания, и надо было его останавливать, как-то им управлять, и Ахилл обычно тяжелым, дающим лишнюю боль усилием заставлял себя видеть что-то спокойное: реку с кустами и лесом по берегу, на фоне их лодку, он сидит на веслах и гребет, пытается грести медленно-медленно, — но нет! не быстро-быстро-быстро! — медлен-но — мед лен но не! быст-быст-быст-быст! — ме ле о ме ле о — замедлить мелькание не удавалось, весла дергались, пейзаж ломался, Ахилл начинал другую попытку, следил в облаках парящую птицу, она кусала его в лицо, он стонал, терял силы и пребывал в бесчувственном