Бестиарий. Книга странных существ - Александра Давыдова

Когда ему становится грустно, Черный Кочегар играет с углем – берет два камня и стучит друг о друга, пока один не расколется. Угадал, какой именно – значит, выиграл. Стук-стук-стук… Это не обычные камни. Если долго всматриваться в блестящие черные грани, можно разглядеть существ, которых Уф никогда не видел, и места, в которых никогда не бывал. Но как бы он хотел там оказаться! Матушка Ночи говорит, что это забытые сны.

Печь дрожит и урчит, как голодный хищный зверь при виде куска мяса. Угли трещат в раскаленной топке, намекая, что пора бы ее покормить. И тогда Черный Кочегар устало поднимается и принимается за работу.

«А еще тут неплохо кормят, Ларка говорила, будто одной гречкой, не соленой, никакой, да еще с сором, врала же, как есть, врала.

Утром вообще хорошо: отбивные с кровью, с чесночком, с маслицем, хлеб свежий, аж дышит паром и особенным густым вкусным духом. Вскакиваешь, умоешься, на одной пятке крутишься по бараку, а из груди песня рвется, ровно птица! Жизнь хоро…»

Мутнеет перед глазами строчка, приходится отложить ручку и ковылять в угол, придерживая покрученным артритом запястьем разваливающуюся поясницу. Снова безвкусный, с горечью, отвар, снова заходятся от ломоты поредевшие зубы, снова надо выплывать, выныривать, вырываться из маятной дурной слабости. Потом проходит постепенно, и уже можно не спеша отыскать страшные уродливые очки, без которых так и не закончишь письма.

Еще одного письма, будто их мало в ящике, пылящемся в углу.

Каждого первого числа берешь этот запас дурацкой старушечьей болтовни, тащишь его к соседу или соседке, меняешься, и получаешь бесплатный запас растопки. На взаимной основе. Главное – успеть вовремя, после десяти уже начнешь любопытствовать, а что там написал сосед, потратишь время зря. Если же затеять нести письма после часу, так уже и жалость накатит, ностальгия какая-то, будешь сидеть, выбирать, которые бы и сохранить неплохо. Покажется, что переживания выжившего из ума старичья могут быть ценны чем-то, помимо бумаги, на которой они написаны. А если бумагу не сжечь, то неоткуда будет взяться новой, а без новой бумаги…

Без бумаги вечера становятся намного, намного хуже.

Галка старается держаться традиций даже теперь, хотя Индрик и подрос, так что требует присмотра да пригляда вдесятеро от того дня, когда впервые вкатился червячком из дымохода.

Окраса Индрик красивого – цвета пепла и дыма, переливающихся затаенным жаром. Так сказал Рогволд, когда нагрянул как-то в полдень потешить било. В Доме этим занимались третьего, седьмого и двадцать первого каждого месяца; хотя, конечно, были и те, кому давай каждый день – будто и работу бог из мира вычеркнул, скажите на милость! Рогволд, слава богу, не из таких… слава богу.

Галка задумалась, как будет продолжать письмо, а Индрик уже лез на колени, теплый, нежный, вкрадчивый. С недавних пор он норовил сунуть востренькую мордаху под юбку, не разбирая, утро, там, полдень или вовсе уж сумерки вечерние. Одинаково ласковый, одинаково любящий; Галка беспокоилась, что не сумеет приветить Рогволда, однако всякий раз обходилось. А вот то, что Индрик не подчинялся течению дней, пугало до икоты.

Надо бы было кому-нибудь рассказать, вот только привычка требовала делать это на бумаге, а письма отправлялись не дальше того самого ящика.

Галка оттолкнула Индрика, тот насмешливо фыркнул и подошел к камину. Покрутился на углях, тоскливо посмотрел в сырой дымоход, из которого сыпался противный дряхлый дождь.

Поворчав, он улегся в пепел и зажмурился. Наутро Галка снова станет озорной девчонкой, проглянет солнце… а когда-нибудь придет день, и огонь в камине загорится уже для него.

Феникс по имени Индрик спал.

– Цезарь хочет, чтобы ты умер.

Центурион стоял в дверном проеме, глядя куда-то мимо Квинта. Преторианец, подумалось легату. Других император и не присылает.

– У тебя есть сутки, старик.

Его взгляд не выражал ровным счетом ничего. Ни надменности, ни жалости, ни превосходства. Четкое выполнение своего долга – больше цезарь ни в чем не нуждается.

– Иначе я вернусь, но уже не один.

Отсалютовав, центурион вышел из комнаты, а Квинт все стоял и слушал, как тает в вечернем воздухе звук удаляющихся шагов.

Значит, сутки.

Вот так. Всю свою жизнь ты служишь на благо империи, а потом оказывается, что все эти годы ты провел, гоняясь за призраками. Устало вздохнув, Квинт накинул на себя пенулу, вышел во внутренний двор и встал в тени окружающей его колоннады. Вынул из висящих у пояса ножен кинжал, провел указательным пальцем по острию.

– Хочешь вскрыть себе вены? На твоем месте я бы немного с этим повременил.

Квинт вскинул голову. На мраморном ложе возле бассейна лежало… нечто.

Нечто было черным, огромным, ощетинившимся клыками, когтями и сталью клинков.

– О боги…

Кинжал выпал из разжавшихся пальцев. Квинт сделал шаг назад и уперся спиной в колонну. Существо довольно рыкнуло, засмеялось, и мир вокруг пошел рябью. Глаза резануло болью. Квинт проморгался. Рябь прошла, но вместо нее пришло удивление.

Тварь исчезла. Напротив легата сидел одетый во все черное человек.

– Не думаю, что боги смогут тебя сейчас услышать, – незнакомец улыбнулся тепло, почти сочувственно. – И если ты хочешь спросить меня, я не знаю, кто я, откуда или как меня звать – можешь не утруждать себя, Квинт Целий Постум. Эти знания ничем нам с тобой не помогут.

Незнакомец легко поднялся на ноги и подошел к бассейну.

– Но как…

– Как я сюда попал? Еще один удар мимо цели. Теряешь хватку, легат. Это не имеет никакого значения.

Квинта поразила его бледность. Она была чрезмерной – кожа выглядела не просто слишком светлой, она была словно присыпана пеплом.

– Так вот, – продолжил он. – Тебя, учитывая положение, сейчас должно волновать совсем другое. «Цезарь хочет, чтобы ты умер», надо же. Любит ваш император… лингвистические игрища. Впрочем, неважно. Я здесь не для того, чтобы обсуждать этого выкормыша болот.

– Но… тогда зачем же?

Снова эта улыбка.

– Вот теперь ты задаешь правильные вопросы. Нет, ты еще небезнадежен.

Он посмотрел Квинту в глаза – зрачки как две пропасти, окаймленные кровавой массой белков.

– То, что случилось сегодня – я знаю, после этого ты думал о яде. Цезарь приказал, и – как же – ты ведь не можешь его ослушаться, верно? Сколько лет ты служил Риму? Двадцать? Тридцать? Всю жизнь ты постоянно что-то кому-то доказывал, не зная толком, зачем и для чего. Всю свою жизнь, легат… а теперь готов расстаться с ней только потому, что кто-то возомнил себя богом этого мира?