Ветер прошлого - Звева Казати Модиньяни

— Думаете, мы найдем на вилле что-нибудь интересное? — спросил я с надеждой.

— В комнате, где спал Наполеон, стоит сундук. Маркиза хранила там свои бумаги, — сказал дон Колли.

— Вы их видели?

— Мне рассказывала о них старая Амелия. И у меня нет причин ей не верить, пока не доказано обратное.

Я с ним согласился.

* * *

Мой отец действительно побывал на вилле Альбериги. На одной стене громадного холла, полностью лишенной какого-либо убранства, я насчитал восемнадцать отверстий. Они точно вписывались в пространство два на полтора метра, то есть в размеры картины, приобретенной мной у антиквара на улице Сант-Андреа, и образовывали человеческий силуэт. Здесь его пытали, здесь в него стреляли, но как он вообще оказался в Кассано? И каким образом попал из Кассано в Модену?

Священник провел меня в комнату императора на втором этаже восточного крыла виллы. Бледно-зеленые стены комнаты были расписаны белыми цветами, стояла кровать под балдахином из зеленого шелка с серебряными нитями. Напротив кровати над маленьким камином висело длинное, до самого потолка, зеркало в резной раме с орнаментом из лавровых листьев. Точно такой же орнамент в виде лавровой гирлянды обрамлял входную дверь и дверь, ведущую в ванную. Потолок был украшен лепниной с цветочным орнаментом.

— Тайна скорее всего скрыта здесь, — сказал дон Колли, когда я помог ему распахнуть окно. — Вы уверены, что хотите ее узнать?

На миг я ощутил замешательство, но это сразу прошло.

— Да, — сказал я решительно, — я должен ее узнать.

— Тогда откройте вот это.

И он указал мне на стоявший под окном ларь-скамью с плоской крышкой, изумительное в своей благородной простоте творение резчиков семнадцатого века. Я подошел и уже протянул было руку, чтобы откинуть крышку.

— Нет, — остановил меня дон Колли, — вы должны сделать это в одиночестве.

— Спасибо вам, дон Колли.

— Помоги вам господь.

Он осенил меня крестом и вышел.

Оставшись один, я поднял тяжелую крышку, и ветер прошлого, легкий и нежный, как ласка, вновь повеял на меня. Мне сразу бросилась в глаза пухлая пачка бумаг в черном кожаном переплете, перевязанная белыми шелковыми лентами. На черной коже золотыми буквами была вытиснена надпись: САУЛИНА. Май 1796.

На церковной колокольне пробило полдень. Звон поплыл по воздуху, подхваченный теплым западным ветерком, несущим благодать полям и лесам. Саулина вскинула голову к ветвям высоких акаций, переплетавшимся так густо, что лишь редкие солнечные лучи пробивались сквозь зеленый полог, отбрасывая золотые пятна на кусты терновника и кизила, на нежные лесные фиалки и лютики, усеявшие землю.

Время летело быстро. Девочка и не заметила, как рыжие цапли вернулись в свои гнезда, устроенные в ветвях высоких тополей.

Саулину охватил страх. Прошло уже много времени с тех пор, как она бросила мести гумно и сбежала в лес. Часы промелькнули незаметно: ее любопытные глаза подмечали все, но только не ход времени. Саулина любила лес. Спрятавшись здесь, она могла наблюдать за всем, сама оставаясь невидимой. В лесу она обретала свободу и могла спокойно предаваться мечтам.

Отец заставлял ее много работать по дому и жестоко наказывал, когда она отлынивала, но лес манил ее неудержимо, и даже неизбежная порка не страшила. Нашествие этих дьяволов-французов вконец испортило и без того вздорный характер ее отца Амброзио Виолы. Не он один, все мужчины в селении стали раздражительными и вспыльчивыми, особенно приходский священник дон Джузеппе, метавший с церковной кафедры громы и молнии на головы этой шайки безбожников, перешедших через Альпы. Они грабили и насиловали, оскверняли церкви, поднимали повсюду «шесты свободы», воровали даже там, где красть было нечего, оставляя за собой выжженную пустыню.

Священники повсюду призывали народ оказывать сопротивление неприятелю. Всевышний, увы, не услышал молитв эрцгерцога Фердинанда и всех богословов, законников и философов, полировавших до блеска свои молельные скамеечки в Миланском соборе. Одиннадцатого мая французы переправились на миланский берег у моста Лоди.

Накануне к вечерней службе в Корте-Реджину приехал из Милана лудильщик с новостями. Это был приятного вида молодой человек с открытым лицом, черными волосами и живыми карими глазами. Его белозубая улыбка казалась особенно ослепительной под парой пышных черных усов. К тому же он был мастер рассказывать истории, знал, когда приврать, о чем умолчать, на что намекнуть, чтобы было еще занятнее. Вся деревня слушала его, раскрыв рот, а он разливался соловьем, держа свою скромную публику в постоянном напряжении.

Саулине понравился лудильщик, слушая его рассказы, она чувствовала себя счастливой. Не так, как в лесу, но похоже. Ее мать, как и другие женщины селения, принесла чинить прохудившиеся медные горшки и кастрюли. Сидя со скрещенными ногами и прислонившись спиной к стене, лудильщик ловко накладывал «заплатки» и приклепывал их медными гвоздиками, чтобы посуда не протекала. Работал он быстро и говорил не умолкая.

Он сам слышал пушечные раскаты и бой барабана, сзывавшего к месту сбора разношерстное и оборванное городское ополчение. Он видел поспешное бегство эрцгерцога, совершенно равнодушно встреченное народом, видел, как аристократические семейства в лихорадочной суете укрывались на своих виллах в Брианце и по берегам озер.

— Да кто ж они такие, эти французы? — ворчливо спросил седой как лунь старик.

— Солдаты, — философски пожал плечами лудильщик. — Они будут, пожалуй, повеселее да победнее австрияков, но все равно солдаты. Все сплошь весельчаки, но изголодались, бедолаги, а уж обмундирование у них — просто швах. Вон даже моим штанам с заплатами на заду и то завидовали!

— И что они делают, эти солдаты? — поинтересовался один из мужчин, опиравшийся на воткнутые в землю вилы.

— Скоро сами увидите. Они по всему городу развесили свой манифест по-французски и по-итальянски. А подпись — самого Бонапарте. Это главнокомандующий итальянской освободительной армии. И Саличети, комиссар Директории, тоже подписал.

— Ну, а все-таки что там пишут? — допытывались крестьяне.

— Много всякого. Вот раз французская армия освободила Милан и Ломбардию от тирана, значит справедливо, если жители Ломбардии внесут особую контрибуцию на нужды армии освободителей.

Женщинам тоже хотелось принять участие в разговоре, но присутствие мужчин их сковывало. Луиджия, мать Саулины, все-таки собралась с духом.

— А кто же этот тиран? — спросила она.

— Австрийский император, надо полагать, — с видом знатока объяснил лудильщик, постукивая молоточком.

— А что такое особая контрибуция? — вмешалась Саулина.

Все с удивлением повернулись к ней и сердито зашипели, защелкали языками. Как смеет эта малявка лезть в разговор старших? Пусть спасибо скажет, что ей дали послушать! Знать, и впрямь пришли последние времена, раз уж дети становятся такими бесстыжими…