Копье и кость - Анастасия Машевская

– Не будь они похожи и не знай я, что они родственники, решил бы, что она новая жена тана, – сказал один из офицеров на ухо другому, пока Яввузы шли вдоль рядов.

– Да уж, Яввуз Свирепый в этом смысле переплюнул весь Яс – не завел ни одной водной жены, зато трех земных сменил.

– Думаешь, она правда его дочь?

– Ба! А ты думаешь, Старый Волк признал бы кого-то не своей крови?

– Да поди разбери этих танов, что у них на уме.

– Бросьте вы! Видно же, что они родственники. Лицо девчонки как по отцовскому лепили.

– Не скажи, мордашка у нее милая.

– Только нрав, говорят, кошмарный.

– Вам-то какое дело?

– Вот-вот.

– Как – какое? Такие не задумываясь режут людей вперемешку со свиньями, к ужину.

– Я слышал, она сама пытала кого-то из Ююлов.

– И голова Сциры Алой тоже на ее совести.

– Ты красных, что ли, жалеешь?

– Да заткнитесь уже. Вам с ней детей не растить. А то, что мы пока видели, и то, что о ней болтают, дает надежду, что, когда старый пес помрет, наше подразделение не развалит сопливый мальчишка, который всю войну пешком под стол ходил и в собственные штаны гадил.

– У Яввуза два брата.

– Кто их пустит?

– Есть еще акбе.

– Он не акбе. Бастардов родичи не признают и, как правило, ими помыкают.

– Развели тут галдеж. Можно подумать, вас в итоге кто-то спросит, кому служить.

– То-то и оно. Ешь, когда дают, спи, когда позволяют, дерись, когда приказывают, – вот и все правило солдата. А то ишь, в большие дела надумали лезть.

Пышный праздник прошелся судорогой веселья по растянувшемуся, как удав, лагерю. Казалось, на один день, приуроченный к именинам Сагромаха Маатхаса, все сомнения, раздумья и недоверие отступили.

Песни, пляски, игры, состязания…

Люди, не таясь, громко шутили, ели, пили, заигрывали с пленными женщинами. Кому какое дело, что обычно в них видят только рабынь? Сейчас – они просто женщины.

Заигрывали и с теми, кого не пленили в боях и не уводили из родных поселений: помимо Бансабиры, которую в тот день впору было именовать Изящной, Прекрасной и Божественной, в объединенном офицерском составе трех танских армий насчитывались десятки воительниц – от рядовых до командующих полками.

В состязаниях многие бойцы-северяне, в жизни порой ленивые и неуклюжие, преображались до неузнаваемости. Однако всех их в итоге с легкостью бросал на лопатки или огромный Раду, или, с тихим смешком, Маатхас, уступавший первому в размерах, но одолевавший в маневренности. Шутливо, но от этого не менее колко, подтрунивали над проигравшими юнцы, девушки и старики из обозов.

И когда, восседая на коне, остался один Сагромах, призывающий еще хоть кого-нибудь сразиться с ним, на поле выехала Бансабира. Вороной конь под ней блестел, как отполированный агат. Привычно черная форма из мягкой ткани была утяжелена золочеными наплечниками, нарукавниками, поножами. На тонкой талии красовался широкий кожаный пояс, на волосах – шлем. Все убранство требовало полюбоваться всадницей родом из высокого дома.

Маатхас растерялся. Он, конечно, признавал мастерство Бану, но не желал посрамить ее перед отцом и будущими подданными. Ситуация превращалась в сложную задачу – сражаться с тану не хотел, да только как отказаться от боя, не обидев танши, Яввуза и всех пурпурных? Сагромах обратился глазами к Сабиру – тан лишь в недоумении развел руками. Пока Маатхас размышлял, как быть, Бану, ткнув коня пяткой, занесла меч.

Одно дело – признавать ее воином, мгновенно сообразил Сагромах, отбив первый натиск, совсем другое – столкнуться с ней в бою. Не время думать о том, что Бану девушка, и к тому же совсем юная. Иначе, того гляди, головы недосчитаешься.

Бой получился рваным, тяжелым, стремительным. Маатхас оказался противником куда более сложным, чем Бану могла представить.

…Уходя в развороте от очередного несдерживаемого удара, натянула поводья, заводя коня в сторону, удилами разрывая губы.

От всегда выручавших ножей верхом проку не было. Да и на земле, позже признавалась Бану, ее ловкость и гибкость, которые она с легкостью противопоставила Руссе и могла бы даже, при удаче, противопоставить невиданной тяжести Раду, разбивалась об опыт Маатхаса. Держась на одной воле, Бану поняла, что единственный ее шанс – не дать победить себя.

Наблюдавшие затаив дыхание замерли. Воздух задрожал от напряжения.

Отбивая и парируя град ударов, противники сошлись лоб в лоб в последней волне атаки. Бансабира осадила коня, тот вспружинил, посланный вперед могучей силой задних ног. Казалось, Бансабира взвилась в прыжке вместе с ним. Мельком увидела открытую спину бойца, рубанула наотмашь… Опережая мысль, дернулась рука Сагромаха и… оглушительно – как, кажется, никогда прежде за ее короткую жизнь – звякнул клинок о клинок.

Рука больше не слушалась, мышцы затекли, онемевшие пальцы отказывались подчиняться. Безвольно опустилась женская длань, победоносно вознеслась мужская – в решающем рубящем жесте. Напрочь забыл Сагромах, с кем и ради чего бился. И вдруг…

Бансабира демонстративно хмыкнула и, принимая посланное Кровавой Госпожой, сняла шлем, бросив на землю. Маатхас неотрывно смотрел в лицо, в глаза девушки. «Родиться в крови и умереть в крови – лучшая участь любого, кто носит метку Матери Сумерек», – будто говорили они. Та́ну казалось, что она вот-вот, как всегда, улыбнется и пожмет плечами – мол, так даже лучше.

Она поправила волосы, оголяя шею под удар. Но Маатхас не двигался. Замер с занесенным клинком, ошарашенный увиденным. Когда наконец вновь обрел способность здраво соображать, отбросил меч и гортанно вскрикнул. Аргат, командир личной гвардии Маатхаса, бросил свое копье. Сагромах поймал на лету, не глядя. Видит Праматерь, нет смысла торжествовать победу. Нет никакой победы, кроме той, которую Бану уже одержала над ним.

Маатхас, неотрывно глядя Бану в глаза, подъехал вплотную, воткнул копье в землю и склонил коня перед таншей, признавая поражение. Толпа изумленно вздохнула: несомненно – благороднейший жест.

Бансабира, легонько улыбнувшись, повела плечом – «ну кто бы сомневался», прочел Маатхас – и бросила к ногам скакуна противника девичий пояс.

В небо взвился радостный рев.

Тан Сабир обалдел, ошалел, ужаснулся и… выругался.

«Неужели в милости своей боги послали ему возможность стать счастливым хотя бы в этом?» – подумал Маатхас. Шатаясь, как пьяный, он зашел в шатер (каких было множество вокруг ристалища для обслуги празднующих) и склонился над тазом с водой, смывая пот поединков. Сколько времени он заводил об этом разговор с Сабиром, пытаясь попросить ее руки, но Яввуз всегда резко уходил от темы. Теперь у Старого Волка не будет шанса смолчать. Маатхас смирился бы, если бы причиной отказа Сабира был отказ Бану: танша не производила впечатления человека, который позволит решить за себя хоть что-то. Но, как выяснилось, удача на его стороне! Он нравился Бану!