Я была первой - Катрин Панколь

Прельстились властью вы.

Так правьте, бессердечный.

Не смею спорить я. Затем ли нашей встречи

Так добивалась я, чтобы из ваших уст

Вдруг после стольких клятв и сладостных минут

Не вечного блаженства обещанье

Услышать здесь, а горькое признанье:

Меня сослать хотите на года.

Ни слова более! Прощайте навсегда!

Уж вам ли, Тит, не знать, какая это мука

Для сердца моего – с возлюбленным разлука.

Меня не исцелят ни месяцы, ни годы,

И не утихнет боль, которой нет исхода.

От утренней зари до самого заката

Не видеть вас – страшнее, император,

Для вашей Береники пытки нет.[7]

Читая, она не обращала на нас никакого внима­ния, будто эти стихи касались ее одной и призваны были заглушить терзающую ее боль. Затем она за­молкала и, повернувшись, наконец, к нам, просила переписать эти строки в тетрадь. «В то время как у Корнеля ключевыми являются темы Бога и невинно­сти, разума и прощения, а человек пассивно и трепет­но принимает волю божью, пытается выйти за преде­лы рационального и через послушание приблизиться к Всевышнему, у Расина на первое место выходят мужчина и женщина, любовь и ее самые странные, самые жестокие проявления. Любовь – это жесто­кость и изысканность, сдержанность и желание», – добавляла она, словно желая убедить саму себя.

Я слушала ее, и мне хотелось кричать. В моем воображении героини Расина облачались в джем­перы небесно-голубого цвета и убегали прочь на своих шпильках. Я узнавала себя в каждом безот­ветно влюбленном герое, которому героиня под давлением обстоятельств отдавала свое сердце. Я страдала молча, взывала ко Всевышнему. Я полю­била Корнеля[8]. Я познала боль любви, мучитель­ное ожидание, ревность. Я специально поднимала шум на ее уроках в надежде, что она обратит на ме­ня внимание. Я кидалась шариками-вонючками, обливала тетрадь чернилами, марала свои сочине­ния, чтобы она меня отругала. Я так хотела сущест­вовать в ее глазах, но мои отчаянные усилия не при­несли желаемого результата, она их просто не замечала, и я отступила, напоследок обкорнав свои во­лосы как Жанна д'Арк, идущая на костер. Моя мама нахмурила брови, однако та, ради которой я старалась, так ничего и не сказала.

Пришел июнь, и я словно онемела, я считала дни. Предстоящая разлука казалась мне невыноси­мой. В довершение своих страданий я узнала, что она уходит из нашей школы: ее муж получил новое место, и она уезжала вместе с ним за границу. На по­следнем уроке она вела себя странно: на ее длинных черных ресницах висели слезы, влажная пелена опу­тала голубые глаза, и я тешила себя надеждой, что она плачет по той же причине, что и я, что ей тоже больно со мной расставаться. После урока она не то­ропясь сложила тетради и книги, каштаны во дворе ее больше не волновали. Она попрощалась с нами, задержалась в учительской и медленно миновала тяжелые ворота, оставив позади школьное здание из красного кирпича. На этот раз она никуда не спе­шила. Она осталась в обычных ботинках, не стала распускать волосы, не надела свой кашемировый джемпер небесно-голубого цвета. Она послушно отправилась на автобусною остановку, чтобы ехать домой. Больше я ее не видела.

Пока я предавалась сладким мукам воображае­мой любви, любви самоотверженной, тайной и бе­зответной, моя мать потихоньку воспряла духом.

44

Она по-прежнему целыми днями работала, а по вечерам, склонившись над столом, вела свой строгий учет, бормотала: «расход-приход, расход-приход», при этом черная прядь падала ей на глаза, и ненави­стное имя нашего отца то и дело с глухим придыха­нием слетало с ее губ. Она все так же сурово проверя­ла наши школьные задания, никуда нас не отпускала, и не позволяла ни малейших развлечений, если мы не занимали первое, или, так уж и быть, второе, или на худой конец, третье место в классе. И все-таки кое-что в нашей жизни изменилось: мать стала прини­мать мужчин. Она наливала им рюмочку мартини, угощала соленым печеньем, орешками, оливками от «Монопри»[9]в пластиковой упаковке и одаряла своей прекрасной улыбкой.

Она была красива, удивительно красива: высокая, темноволосая, черноглазая, длинноногая. Плечи у нее были покатые, округлые, а кожа такая гладкая и упругая, что всякий мужчина готов был осыпать ее комплиментами и поцелуями. Ее природная сдер­жанность, царственные манеры, умение держать дис­танцию рождали в мужчинах уважение и безудерж­ное желание. Она пыталась казаться приветливой, любезной, сговорчивой, чтобы поскорее достичь це­ли, позволяла своим губам расплыться в кокетливой улыбке, но взгляд черных глаз оставался холодным и пронзительным как у скупщика лошадей. Мужчины пугливыми попугайчиками порхали вокруг, а она од­ним взмахом ресниц указывала на счастливца, кото­рому дозволялось поклевать оливок с ее царственной руки. Прошли те времена, когда она была наивной глупенькой девочкой, и первый встречный негодяй оставил ее без гроша с четырьмя ребятишками. На­стал час расплаты, и она собирала дань, раздавая мужчинам заманчивые обещания, за которые тем приходилось платить звонкой монетой. Бросавший к ее ногам власть и деньги мог рассчитывать на ореш­ки и рюмку мартини. Каждый платил по возможнос­тям, как на воскресной службе, а получал по способ­ностям. Она по обыкновению вела бухгалтерию, правила своим мирком, и взвесив дары, решала кого и в каком количестве одарить лаской.

Претенденты на ее сердце сменяли друг друга, но нам ни разу не удалось застукать кого-нибудь в ее спальне или стать свидетелями любовного свида­ния. Ее воздыхатели имели между собой мало обще­го. Был среди них обедневший деятель искусства, возивший ее по концертам, театрам и ресторанам; интеллигент в вельветовых брюках, развлекавший ее беседами о Жиде, Кокто, Фолкнере, Сартре и Бод­лере и наполнявший гостиную запахом сигарет «Голуаз»; рабочий в комбинезоне, чинивший розетки, прочищавший раковину и мастеривший полки для наших учебников; спортсмен, водивший нас по вос­кресеньям в Булонский лес, гонявший с братьями в футбол, игравший с нами в прятки и в вышибалы; влюбленный студент, пожиравший ее глазами и рас­суждавший о политике, мировой революции, Марксе и Токвилле, ублажая тем самым дремавшего в ней анархиста-подрывника; аристократ, чью сложную фа­милию можно было при случае вставить в разговор, и богатый толстяк, которого она редко показывала на людях, принимала в бигуди и домашних тапочках и терпела лишь потому, что он щедро платил. Одно вре­мя к нам даже зачастил некий кюре, обеспокоенный здоровьем наших душ. «Отец мой», – величала его мать и обращалась с ним с той же ласковой игривос­тью, что и с остальными.