Небо №7 - Мария Свешникова

Значит, будет не так больно.

— У меня всегда есть флакон в бардачке.

— Можно?

Не дождавшись ответа, я открыла бардачок и достала пузырек. Брызнула на себя трижды. Запомнила название. Выучила назубок.

Нет, будет больно. Воспоминания — это всегда больно. Как ножом, или ножницами, или даже степлером по сердцу.

— Эй, — крикнула я, — у тебя есть пятнадцать рублей на метро?

— Поездка стоит семнадцать рублей!

— Прости, я три года в Лондоне жила. Не помню.

Он дал мне двадцать рублей. Новыми и хрупкими бумажками.

Я шла в сторону метро. Ноги все также утопали в асфальте. Никогда не помню такого жаркого мая.

Машина Макса все так же стояла возле входа в метро «Алексеевская».

— Я обещаю, я верну!

Он рассмеялся. И уехал.

Я зашла в метро.

В вагонах пахло потом, от моей кожи все еще чувствовался холод кондиционера. С толикой фреона, с каплей мужских духов. За три года ничего не изменилось. В переходе с «Тургеневской» на «Чистые пруды» все еще играла парочка скрипачей. Я кинула им оставшиеся три рубля.

Сосед по сиденью в не менее душном, чем до пересадки, вагоне слушал Гришковца. Из его ушей доносилось на полвагона фраза: «Я прожил год без любви».

А я? Сколько же я прожила без любви? Три года?

Целую жизнь.

Пусть мама услышит, пусть мама придет,

Пусть мама меня непременно найдет!

Ведь так не бывает на свете,

чтоб были потеряны дети.

© Мамонтенок на льдине

Бывает.

Когда я пыталась принять тот факт, что не стало отца, я попыталась договориться с собой — не вспоминать о маминых полетах во сне и наяву.

Не поверите — это тоже не вышло. У меня ничего, кроме фекалий, вообще не выходит. Так уж я устроена.

Мне было двенадцать, когда мама поведала мне свою историю полетов во сне и наяву. Под утро, расстроенно, будто пытаясь отомстить всему миру в лице меня. Или просто исповедываясь.

— Знаешь, когда я поднималась над телом, мне было так хорошо… Это не значит, что сейчас я не умею ценить жизнь, но и не вижу больше смысла, чем видела тогда.

— А по мне ты скучала?

Она молчала… Строила полузадумчивую гримасу.

— Ну хоть чуточку? А по папе? — продолжала я свой допрос.

— Нет, о вас я не вспоминала, не думала. Мне было слишком хорошо. Очень не хотелось обратно. Но там, как видишь, у меня не сложилось, и я вернулась. — Она засмеялась. — Пришла в себя, долго пыталась отыскать в закромах воспоминаний, чем я занимаюсь на работе. Начала снова жить.

Она обняла меня.

Бах!

Отец умер.

Нет больше его. И там он меня не любит, даже если есть то самое «там».

Моя любовь — снова односторонне направленный вектор.

— Сколько времени? — спросил у меня молодой человек, случайно, как в фильмах, то есть омерзительно банально, толкнувший меня на выходе из метро «Кропоткинская».

— Без пяти минут осень!

Он пробурчал что-то невнятное и обидное.

Мне кажется, единственный человек, способный меня оценить, — это Вуди Аллен. Или Макс, тот оценил в бутылку шампанского, в мое пузырящееся лето.

Лето длится ровно пять минут. Завтра первое июня.

Может, стоит купить проездной билет на метро?

Три года в Лондоне тянулись вечность, и должны были продлиться еще пару. Но не срослось, как у моей мамы с небожительством.

Я добрела до дома неторопливо. Понимая, что причинила боль. Но шла я со своей болью, и именно поэтому не готова была брать на себя свою же вину. Нет на нее свободных рук. Тихо поднялась по ступенькам подъезда.

Я унаследовала от отца одно очень ненужное качество — неумение признавать вину, зато четко осознавала значение слов «презумпция невиновности».

Признаюсь, больше всего на свете мне хотелось пробежать по этим ступенькам и рассказать историю своих ночных приключений, но я снова прикусила язык. Нельзя.

Мать сидела в халате и курила в гостиной, слушая непонятный диск Алены Свиридовой в обработке.

Песня «Если все не так» играла у нее на повторе. Это мне удалось понять за получасовое молчание.

Ну накосячила. Козя-бозя вышла. Виновата.

Не признаюсь.

Думаю, почти все люди так устроены, что единственный человек, которому они могут соврать, — мать. Сначала из страха получить по жопе, потом экономя нервы, а далее все входит в привычку.

С ночи посуда стояла на столе. Она снова уговорила бутылочку винца, а может, две, и, естественно, сейчас я буду в этом виновата.

— Господи, как же мне хорошо жилось, когда тебя не было в стране. Но я же тебя все равно люблю. Как же у меня такое выродилось.

— Мам, я тут недавно по National Geographic смотрела роды в натуральную величину — не надо об этом процессе.

— Даже несмотря на все твои выходки я тебя люблю. Но как нам ужиться, пока не представляю.

— Правильно, я же твоя дочь. С чего тебе меня не любить? Но ты мне очень редко звонила, ни разу не приехала.

— Я, как и ты, вынуждена работать. Как клиенты, нашла себе ночью приключений?

— Ты мне слишком редко звонила.

— Много заработала?

— Почему ты мне практически не звонила?

— Тебе наличными дали или у нас теперь с шлюхами кредитками расплачиваются?

Проснулся Эмиль.

Вопрос не в тему, но вы когда-нибудь испытывали спонтанное сексуальное влечение к собственному отчиму?

Ладно, это у меня спросонья.

— Мам, ты даже не позаботилась о том, чтобы я прилетела на похороны отца, тебе было просто лень своевременно перевести деньги?

— Я ПРОСТО хотела, чтобы ты запомнила его живым. Ты так и не научилась ничего понимать. Я не хочу тебя видеть. — Мама ушла из кухни, пояс халата волочился за ней всю дорогу, пока не застрял в дверной щели. Она повторно открыла дверь и выдернула его с силой. Затем хлопнула дверью так, что нас собакой, которая меня уже практически вспомнила, передернуло.

Эмиль же и ухом не повел. Он стоял напротив меня в одних трусах и пил сок прямо из пакета, почесывая живот.

Вы когда-нибудь знали, как это — не знать, как жить дальше? Я вернулась в чужую Россию, где уже нет близких — это вам не проболеть полчетверти в десятом классе, это сложнее. Или у меня ранние приступы осеннего одиночества в мае месяце. Нет, близкие люди остались, их тела ходят и передвигаются, но у них три года общих воспоминаний, стремлений и свершений, а у меня одиночества? Единственный человек, который готов был отдать для моего будущего все, умер? Куда мне идти, к кому? Не хотеть жить, и я не собиралась этого делать. Единственное, что отвлекало от мысли о самоубийстве, — приступ голода. Я окрестила сегодня днем булимии и съела разом сковородку жареной картошки, не разогревая. Сейчас я наемся, прокакаюсь как следует — чтобы у трупа не было вздутого живота, и обязательно сведу счеты с жизнью как казусом бытия. Хотя нет — еще кое-что отвлекало — новость об очередной части «Пиратов Карибского моря», умереть, не зная, что случилось с Джеком Воробьем, я не могла. Из практически патриотического долга. А еще и Борн…