Смерть на Невском проспекте - Дэвид Дикинсон

— Вот как? Ну, не расстраивайся, Люси. Отправим и этого восвояси.

Эдмунд Фицрой оказался упитанным, хорошо за тридцать, кареглазым и светловолосым. Выглядел он старше своих лет, что для политика очень удобно. Встретившись с ним в гостиной, Пауэрскорт подумал, что он наверняка отлично ладит с дамами преклонных лет. Пауэрскорт не знал, что Фицрой явился с особым заданием от сэра Джереми: тот уполномочил его любыми средствами выяснить, по какой именно причине Пауэрскорт отказался от профессии детектива. Реддауэй был уверен, что знай они, в чем тут дело, успех будет обеспечен.

— Можно было надеяться, не так ли, — делился потом Пауэрскорт с леди Люси и Джонни Фицджеральдом, — что даже политик постарается проявить вежливость к человеку, к которому — заметьте, незваным! — явился с визитом. В его, этого человека, собственный дом. Но нет! Ничего подобного! Фицрой был груб и нагл с начала и до конца, причем с каждой минутой становился все грубее и наглее.

Вступительная реплика гостя была такова:

— Я слышал от сэра Джереми о том, как бесчестно вы отнеслись к этому русскому делу, Пауэрскорт, и должен сказать, что, на мой взгляд, вам должно быть стыдно.

— В самом деле? — глядя в окно, чтобы не сталкиваться с ним взглядом, отозвался Пауэрскорт.

— Это сущий позор, Пауэрскорт, — продолжил Фицрой, — отказаться служить своей стране, когда она вас об этом просит. Вспомните-ка присягу, которую вы приняли, вступая на службу Ее Величеству! А теперь, похоже, вы думаете, что та присяга ничего, решительно ничего не значит! Я тоже в свое время произнес ее и считаю себя связанным ею сегодня точно так же, как и двенадцать лет назад. Вы же, похоже, решили, что патриотизм — это нечто, что можно снимать и надевать по надобности, как плащ в дождливый день. Пусть другие тянут служебную лямку, в то время как вы холите свою совесть — или же это стремление избежать неудобств? — в неге и комфорте своей гостиной!

— Я думаю, вы обнаружите, — намеренно поучающее произнес Пауэрскорт, — если, конечно, возьмете на себя труд навести справки, — не обессудьте, если это звучит высокомерно, — что мое служение стране значительно весомей вашего, каковое, насколько мне известно, состояло в редкостном мужестве, выказанном на параде в Олдершоте, и храбрости, проявленной под огнем при командовании дворцовым салютом в Виндзорском замке. — Эти сведения были получены от леди Люси в тот момент, когда Фицрой уже звонил в дверь.

— Суть совсем не в этом, Пауэрскорт, и вы это прекрасно знаете. — Фицрой, тертый калач, поучаствовал в стольких встречах на высшем уровне, что сбить его с толку не удалось даже таким откровенно прямым ударом. — Я по-прежнему готов служить отечеству. Вы — нет.

— Я служил отечеству в течение многих лет и в самых неординарных обстоятельствах. Мы пока, благодарение Господу, живем в свободной стране. Человек вправе уволиться со службы со всеми почестями и без того, чтобы его задирали политики, никогда в жизни не стоявшие под обстрелом противника.

— Вы потеряли хватку, Пауэрскорт, и сами знаете это. Иначе с какой стати, черт побери, было уходить из профессии? Неужто достаточно одной пули в грудь, чтобы поставить на всем крест? Вы что, просто сбежали?

— Таково было мое решение, и вас, Фицрой, это никак не касается. — Пауэрскорт изо всех сил старался держать себя в руках, со всей очевидностью понимая, какую тактику пустил в ход Фицрой, дразня и подзуживая его упреками в трусости и малодушии, чтобы он, распаляясь, проглотил наживку и в доказательство своей храбрости согласился взяться за русскую миссию.

— Но почему, почему? В течение нескольких лет, считаясь одним из лучших сыщиков Великобритании, вы вдруг позорно сдаетесь! Почему?! Что, заставила Люси?

— Это было мое собственное решение, и у меня нет ни малейшего желания вам его разъяснять.

Что-то в лице Пауэрскорта, когда он упомянул Люси, подтвердило Фицроя в предположении, что без жены тут не обошлось. Но у него была заготовлена еще одна линия нападения.

— Есть еще одно важное обстоятельство, Пауэрскорт, и это семья. Не ваши ирландские родственники, а семья вашей жены, Гамильтоны. Мужчины в этой семье веками шли в армию. Они военная косточка, и лояльность у них в крови. Вряд ли им понравится, услышь они, что человек, вошедший в их клан, позорно подвел нацию.

— Вы собираетесь вручить мне четыре пера[6]лично или сэр Джереми сделает это за вас, устроив специальную церемонию в министерстве? — осведомился Пауэрскорт, более всего на свете желая отделаться от непостижимо неприятного гостя.

— Семья этого не забудет, Пауэрскорт. Такое с рук не сходит, это я точно вам говорю.

— Отлично, — сказал Пауэрскорт, тремя стремительными шагами преодолел расстояние до сонетки и дернул ее, вызвал дворецкого. — Я достаточно долго терпел эту дискуссию. Рис покажет вам выход. Ваше поведение в этом доме недостойно даже презрения. Сущий позор доброму имени офицера и джентльмена. Не вздумайте явиться сюда снова. Вас не впустят. А теперь соблаговолите убраться на помойку, где вам самое место. Прощайте.

На этом Пауэрскорт покинул свою гостиную и отправился на второй этаж, в комнату близнецов, привести нервы в порядок.

— Нет, но каков негодяй! — позже сказал он леди Люси. — Он, ни много ни мало, обвинил меня в трусости! Вот что я тебе скажу, Люси. В этот дом он больше не войдет. И сделай любезность, сообщи своим родственникам, что, если его пригласят в гости, по какому угодно поводу — будь то свадьба, похороны, крестины, смерть первенца или ритуальное убийство, — нас с тобой там не будет.

Назавтра утром Пауэрскорт отправился поработать в Лондонскую библиотеку на Сент-Джеймс-сквер. И только пробило одиннадцать, как к дому Пауэрскортов подкатил весьма величественный экипаж. Лорда Роузбери, бывшего министра иностранных дел и экс-премьер-министра, почтительно препроводили в гостиную. Леди Люси волновалась, так ли удачно она причесана, как ей бы хотелось, и в подобающем ли она платье, однако Роузбери, помимо его высокого общественного положения, был еще и очень давний друг семьи. Мальчиком он присутствовал на ее крестинах, позже был гостем на обеих ее свадьбах, в общем, принадлежал к трем людям, которым дозволялось звать ее просто «Люси». Она же, ввиду его министерских и премьерских постов, не могла заставить себя обращаться к нему иначе как «лорд Роузбери».

— Прошу извинить меня, Люси, — начал Роузбери, — за столь внезапное вторжение. Я буду с вами абсолютно честен, моя дорогая. Я здесь по особой просьбе премьер-министра, ввиду этого русского дела, и мне показалось, что, принимая в расчет нашу давнюю дружбу, разумней будет сначала потолковать с вами, а уж потом с Фрэнсисом. Этот деятель из Форин-офиса думает, что я сумею повлиять на вашего мужа. Я же совсем не уверен. Это по силам только вам, моя дорогая.

Леди Люси сразу вспомнилось, что лорд Роузбери, оказавшийся довольно незначительным в роли премьер-министра, славится как искусный оратор. Даже в уютной гостиной, во время частной беседы было легко представить его на площади, на кое-как сколоченной трибуне, в окружении тысяч сторонников. Именно этот утонченный аристократ, побывав на съезде демократической партии в Нью-Йорке со всеми сопутствующими этому мероприятию запланированно-стихийными проявлениями энтузиазма в адрес отдельных кандидатов, привнес некоторые такого рода приемы в британскую практику, проводя мидлотианскую кампанию Гладстона[7].