Кровоточащий город - Алекс Престон

Мы расположились за столиком в задней части зала, и Генри заказал бутылку водки. Я ослабил узел галстука, снял пиджак и сразу уловил запах своего потного, разгоряченного тела. Мы выпили, налили еще и снова выпили. Все держались немного скованно и по большей части молчали, хотя музыка в тот вечер звучала лишь негромким глуховатым басом. Веро накрасила ногти темным лаком, в приглушенном свете они казались черными. Вдруг она стала рвать на мелкие клочки чек банковской карточки, и по столу как будто забегали черные жучки. Собрав обрывки в кучку, Веро положила руки на стол и подалась вперед.

— Почему мы здесь? — Голос ее звучал устало и хрипловато от алкоголя. — Посмотрите вокруг — на этих людей, живущих решительно в одной тональности — до мажоре, — ни изобретательности, ни остроты. Почему мы постоянно цепляемся за фалды этих тупых миллионеров? Может, дело в тебе, Генри? Потому что у тебя есть деньги. Ты чувствуешь себя своим в их компании. Или в тебе, Чарли? Ты был таким смышленым, таким ярким и презрительным ко всему этому. Мне всегда казалось, что для тебя это было не более чем шуткой. Чем-то вроде культурного туризма. Чем-то, чему ты никогда бы не посвятил всю жизнь. Они же все несчастны. Никто из них нас не любит. Из-за этого я потеряла к вам обоим всякое уважение. Я чувствую себя такой опустошенной.

Она отвернулась, потом вздохнула, поднялась и наклонилась ко мне. Шеи коснулось ее горячее, влажное дыхание.

— Прости, Чарли. Я весь день думаю сегодня, что мне, наверно, следовало бы учиться дальше, получить докторскую или работать где-то в Африке от какой-нибудь благотворительной организации. Что мое место где угодно, но только не здесь. Я думаю о папе. О том, как он распорядился своей жизнью и как стыдился бы того, что делаю сейчас я. Я пытаюсь винить вас обоих, но на самом деле виновата одна во всем. Мне хочется пальто от Марка Джейкобса, сумку «Баленсиага» и кошелек «Малберри». Я хочу этого больше, чем помогать людям, больше, чем сидеть всю ночь только лишь для того, чтобы победить «Нестле» в сложной юридической битве. Папа был бы в ужасе.

Я обнял ее за плечи и заговорил так тихо, что Генри пришлось наклониться.

— Что тебе ответить, Веро? Не знаю. Я тоже запутался и не понимаю, как мы оказались в этой компании. Я часто думаю о тех чудесных людях, таких, как Лора и Мехди, которых мы оставляли ради пустого времяпрепровождения с другими, недостойными их. Мне жаль, если ты не там, где хочешь быть. Жаль, что здесь все так паршиво и безрадостно. Жаль, что у меня в планах нет пьесы для Фестиваля, что я не пишу обзоры для какого-нибудь театрального веб-сайта с претензией на оригинальность. Жаль. Но мы все сделали такой выбор. Банально, но это правда. Мы принимали решения, допускали просчеты, ошибались в приоритетах и в конце концов взяли курс на деньги.

Я обнимал ее, гладил по волосам, водил пальцами по блесткам на платье, смотрел, как движется в вырезе ожерелье… Она повела плечами.

— Нам двадцать три. Мы еще так молоды. Но время уходит. Я хочу жить веселее. Хочу наслаждаться молодостью. А, пошли вы все… — Она улыбнулась. — Извините, что заговорила об этом. Просто я какая-то дерганая в последнее время. Скучаю по родителям, по нашему дому в Нормандии. Мне не хватает привычных с детства картин: как мама кормит гусей в саду, как папа вечером въезжает на своей коляске через ворота — во рту сигарета, на коленях портфель. Не хватает этого проклятого пастиса и хороших круассанов. Я жалкая пародия на француженку. Santé, mes amis.[7]До дна, а? — Она одним глотком осушила свой стакан, улыбнулась и, вскинув руки и выкрикивая что-то в такт музыке, ступила на танцпол.

Я танцевал с дорогой, судя по виду, девушкой — у нее было какое-то викторианское имя, что-то вроде Элспет, — и мы быстро пьянели. Генри прихватил с собой кокаина, и мы по очереди ходили в туалет и возвращались под кайфом — все вокруг вспыхивало яркими красками, и музыка грохотала в крови.

Веро целовалась с каким-то блондинчиком, а я сидел на диване и наблюдал за ней с тяжелым сердцем. Мне на колени села Элспет, и мы тоже начали целоваться, а потом часы вдруг показали три и я нигде не мог найти Веро. Генри видел, как она уходила с тем парнем. Мы выбрались из клуба. Шел дождь, и пьяные прохожие, молодые и красивые, напоминали неловких насекомых на длинных лапках.

— Хочу показать тебе кое-что, — сказал Генри. — Я туда уже несколько раз ходил. Это… это что-то удивительное. Думаю, тебе понравится. А вот и такси!

Мы проехали по ярко освещенным улицам к Эмбэнкменту, прокатились по набережной, пересекли вспученную дождем реку по мосту Вокселл и свернули на узкую улочку с односторонним движением, которая привела к длинной галерее железнодорожных арок. Таксист притормозил и пробормотал, что ехать дальше не хочет. Мы расплатились, вылезли и пошли пешком. Струи дождя в дрожащем свете уличных фонарей напоминали спицы велосипедных колес. Казалось, во всем мире не осталось ничего, кроме серой ярости, бушевавшей вокруг нас. На дороге, преграждая путь автомобилям, стояла вагонетка; мы обошли ее и увидели отблески костра, полыхавшего под одной из арок впереди и справа от нас. Тихая музыка, негромкие голоса, шорох дождя. Мы уже промокли насквозь, и моя белая рубашка облепила тело, а пиджак висел на плечах, словно тяжелая шкура. Генри убрал волосы назад, и они падали волнами на уши и шею.

Подойдя к арке поближе, я увидел, что огонь горит в двух бочках из-под бензина, стоящих по обе стороны от входа. Еще один костер кто-то разложил под самой аркой, в глубине напоминающего пещеру проема, и отбрасываемые пламенем тени прыгали по серым и красным кирпичам. Поначалу я подумал, что народу там собралось немного, но как только мне стали понятны движения пламени, а глаза начали различать группировавшиеся на земле неясные формы, я понял, что здесь приютились человек тридцать. Одни жались к костру; другие, забравшись в спальные мешки, притулились в углу; третьи сидели вокруг видавшего виды магнитофона, что выкашливал стародавнюю транс-музыку; четвертые трахались в сторонке, возились под одеялами, как выброшенная на берег рыба. Некто, забравшись на стремянку с ведерком краски, наносил на потолок замысловатый узор из белых пятен, то и дело сверяясь с имевшимся у него то ли чертежом, то ли схемой. Две девушки танцевали под музыку; вертясь, словно дервиши, они перебирали пальцами, как делают пианисты на концертах. Еще два художника трудились у задней стены, осторожно пробираясь между извивающимися телами. Создаваемое при свете ламп произведение напоминало «Гернику» — черное и белое, черепа и оружие.

Одна из сидевших у костра девушек, заметив нас, поднялась и, вероятно в знак приветствия, поцеловала Генри в губы. Ее карие глаза казались немного мутными, а болезненно-землистая кожа еще хранила следы давнего загара. Зачесанные назад короткие золотистые волосы сияли нимбом, кривоватая проницательная ухмылка пряталась в мелких, остреньких чертах. Во всем облике ощущалась расчетливая, наигранная эксцентричность; она была из тех девушек, что, придя на вечеринку, сидят на полу, хотя вокруг хватает свободных стульев.