Дондог - Антуан Володин

В какие-то дни возникало предчувствие, что вот-вот произойдет нечто ужасное. А в другие нет. Мерзость копила силы к совсем близкому уже будущему, убийцы умывали руки, у властей уже лежали в кармане речи, призывающие сразу и к убийству, и к величайшей умеренности в убийстве, были состряпаны и розданы по казармам и местным комитетам длинные списки, соседи посмеивались, и однако ничто особенное не предвещало кошмара, так что когда он наступил, не обошлось без эффекта неожиданности.

Выдавались и такие утра, когда разрыв между сном и явью не имел места или же был крайне зыбок. Тревога мучила тогда Дондога до самого вечера, но в ней не было элемента упреждения. Она была связана со слишком уж тошнотворным сочетанием жизни ночной и жизни реальной. Дондога извлекали из постели, когда он еще оставался душой и телом внутри своей грезы. Вынужденный открыть глаза и притворно изображать жизненные движения, он пытался затормозить рассудок на последних образах своих сновидческих приключений. Он всеми средствами сопротивлялся реальности. Говорил как можно меньше, двигался чисто механически, с трудом реагировал, если от него требовалось произнести фразу, произнести обрывок фразы.

И час за часом медлительно капало школьное время, разбитое на уроки грамматики, на диктовки и перемены, но умственная активность Дондога пребывала в оцепенении. В такие дни он без конца пережевывал свои глубоко личные видения. И писал ли он у себя в черновике или решал устно примеры, он вновь и вновь вызывал в памяти, переливал из пустого в порожнее, просматривал как сторонний наблюдатель эпизоды, участником или свидетелем которых когда-то был, уже не представляя, к какому миру отнести сменяющие друг друга в глубине его черепа впечатления. Ночи, прошлое, тайные видения, опыт пережитого, детские домыслы, реальность и параллельные реальности смешивались воедино. В каком, например, круге памяти надлежало поместить заброшенные мызы, плоскогорья и степи, которые неотвязно его донимали?.. И эти продымленные храмы, обагренные кровью гражданской войны портовые города?.. Откуда являлись эти незнакомцы, обращавшиеся к нему так, как будто были его близкими родственниками?.. Когда он скитался по бескрайним городским лабиринтам, все выходы из которых перегораживала колючая проволока? И эти войлочные дома, монгольские юрты, в которых непонятным образом оказывалась задействована его семья, спал он в них или нет — и когда?..

На самом деле, говорит Дондог, места таким вопросам не было. Просто-напросто так воздвигался его мир, мир Дондога, компактная область моей жизни, моей памяти и моей смерти.

А еще и этот, другой вопрос, задача, которую ему срочно нужно было решить, чем быстрее, тем лучше, написать на своей грифельной доске ответ, — какой во всем этом смысл? Триста сорок три минус пятьдесят четыре запятая пять?

— Повторяю. Триста сорок три минус пятьдесят четыре запятая пять, — повторила учительница.

Внезапно этот простенький пример на вычитание показался ему невообразимо трудным. Выдавались минуты наподобие этой, когда арифметические шестеренки Дондога вдруг барахлили, хотя обычно он получал от вычислений удовольствие, особенно если число, с которым приходилось работать, оказывалось таким симпатичным, как триста сорок три, семижды семью семь. Мальчуган принялся с озабоченным видом разглядывать свой мелок, латунный зажим, в котором тот закреплялся кольцом. Пятьдесят четыре запятая пять оставались у него в голове какими-то бесформенными. Вместо того чтобы отщепить от них сорок три и сбросить остальное под черту к трем сотням, мальчуган вновь погрузился в воспоминания, в очередной раз переживал чувства минувшей ночи.

Его бабушка Габриэла Бруна только что переступила с ним порог какого-то храма — приземистого строения с потушенными фонарями. Чтобы войти, им пришлось обогнуть яка, который весомо обосновался у самого портала. Было темно, сонный як пускал слюну и цедил что-то сквозь зубы. От него дурно пахло. Габриэла Бруна сначала зажгла в полумгле палочки благовоний, потом присоединилась к людям, которые курили, присев за ширмой на корточки. Все они были одеты как нищие или как нищие воины, у всех были ружья. Насколько можно было разглядеть, вокруг шеи у них висели колдовские талисманы.

— Поцелуй своего дедушку, — сказала Габриэла Бруна.

— Это кого? — спросил Дондог.

— Вот того, — показала Габриэла Бруна. — Его зовут Тохтага Узбег.

Дондог приложился губами к плохо выбритым щекам и в свою очередь уселся на пятки. Присутствующие взрослые считали себя народными комиссарами. Они говорили о борьбе с классовым врагом, о войне класса против класса, о лагерях. Они критиковали последние указания Военного комитета, согласно которым им предстояло переселиться по ту сторону гор и тайги. Как и як, некоторые из них дурно пахли и цедили что-то сквозь зубы. Им было страшно. Они проиграли войну, и им было страшно.

Дондог усвоил все это как самое настоящее воспоминание. Ему не было нужды пускаться в долгие разбирательства по поводу реального и нереального. Все было правдой, все так и было пережито. Из этого храма с потушенными фонарями ему передался страх, и теперь, здесь, в школе, он его смущал.

А вычитание? В общем-то об этом не думая, он выделил малую числовую массу, одиннадцать и пять десятых. Ну да, одиннадцать и пять десятых, а что же дальше? — прикидывал он в оцепенении. Он забыл, что требовалось с этим сделать.

Учительница хлопнула по своему столу металлической линейкой. Можно было наконец хвататься за мелок.

Подчиняясь сигналу, ребята вокруг Дондога нарушили навязанную им за какие-то мгновения до этого неподвижность. Руки лихорадило. Белые кончики заскрипели по грифельным доскам. По второму удару линейки каждый должен был представить результат вычислений.

Железка обрушилась.

Дондог поднял руку вместе со всеми.

Он не написал ни одной цифры.

Учительница велела ему встать из-за парты, выйти в проход и продемонстрировать своим товарищам доказательство того, что в мозгу у уйбуров полно черных дыр. Я запомнил это выражение, говорит Дондог. Я поворачивал доску во все стороны. Черные дыры в мозгу. Отчетливо помню эту саркастическую формулировку. Этот образ таил в себе угрозу. В голосе учительницы проскальзывали тревожащие нотки. Класс разразился уничижительным смехом, потом стих. Дондог сел на место.

Это был несчастливый день, говорит Дондог.

Много позже, копаясь в лагерной библиотеке среди газет, я отыскал точную дату. Я наткнулся на нее чисто случайно и поспешил ее снова забыть. Оставим подобные уточнения историкам, ученым, изучающим мерзости. Скажем, что дело было в марте. В середине марта, думается мне. Было не слишком холодно, но все пропитала сырость. Я учился во втором подготовительном классе. Мне было семь, восемь лет.

Тем утром матери Дондога не удалось скрыть, что и ее обуревают зловещие призраки. Она искоса, украдкой, оглядела своих детей, и всем ее жестам недоставало откровенности, искренности, как зачастую бывает, когда взрослый пытается скрыть что-то трагическое. У нее ушло необычно много времени на то, чтобы перезавязать шнурки Дондогу, застегнуть пальто Йойши. За недостатком сна вокруг ее глаз чернели круги. В расширившихся от этой черной каймы глазах мерцала тоскливая лихорадка. За ночь несколько раз звонил телефон. Возможно, это и помешало ей выспаться. Было видно, что она не позволяет себе выразить бурлящие в ней чувства. Она боролась со своей склонностью к театральности. Не прижимала порывисто нас к себе, удерживалась, чтобы не приласкать. Как обычно, перечислила все, к чему ни под каким видом нельзя приближаться: канал, незнакомцы, утверждающие, что приходятся тебе дядюшкой, компании, которые горланят песни или лозунги, тела на тротуаре, если на тротуаре попадутся тела. Она владела собой, у нее был строгий голос. Она едва поцеловала их на пороге дома.