Откровения Екатерины Медичи - К. У. Гортнер

— Он хорош собой, — с облегчением проговорила Лукреция, взглянув на меня, закаменевшую в кресле. — Похоже, три года в Испании прошли для него без последствий.

— А как он оказался в Испании? — Анна-Мария озадаченно нахмурилась.

— Он и его брат, дофин, были отправлены заложниками к императору Карлу Пятому, когда король Франциск проиграл войну за Милан, — отозвалась я. — Король также вынужден был жениться на сестре императора Элеоноре.

К моему смятению, на меня вдруг накатило желание по-ребячески затопать ногами, швырнуть портрет через всю комнату, закатить истерику, которая выдала бы мое полнейшее бессилие. Прикусив губу, чтобы сдержать слезы, я махнула рукой:

— Уберите портрет и оставьте меня одну.

Той ночью я сидела без сна и смотрела в окно, за которым стояла душная флорентийская ночь. Я позволила себе оплакать все, чего лишилась, прежде чем окончательно избрать свою судьбу. Моей жизни в Италии пришел конец. Возможно, это не то, чего я хотела, но это моя судьба. Теперь мне надлежит думать о будущем и готовиться к нему.

В конце концов, я — Медичи.

После двух недель в море наше судно бросило якорь в гавани Марселя. Ужасное, изобиловавшее штормами плавание вынудило меня дать обет никогда более не покидать твердую землю. Будь я склонна в печали размышлять над превратностями судьбы, забросившей меня в чужой край, к чужому человеку, которому предстояло стать моим мужем, грусть мгновенно прогнало бы безмерное ликование оттого, что наконец-то перед глазами у меня не только бушующее море.

Лукреция и Анна-Мария достали из кожаных сундуков новое платье, разгладили измятые складки и облачили меня, затянув корсет, в эту груду бархата. Драгоценные камни усеивали меня в таком изобилии, что я всерьез усомнилась, сумею ли доковылять до трапа, не говоря уж о том, чтобы проехать верхом по улицам Марселя до самого дворца, где ожидал меня французский двор. Помимо платья, я впервые надела герцогскую корону, украшенную семью жемчужинами. Закованная во все это великолепие, я так и стояла, пока не явился Рене Бираго, назначенный Климентом моим казначеем, и не сообщил: на барке прибыл коннетабль Монморанси, чтобы доставить меня на берег.

— Тогда мне следует выйти ему навстречу, — кивнула я.

Бираго, флорентиец двадцати с небольшим лет, одарил меня улыбкой. Несмотря на легкую хромоту — по словам Бираго, последствие приступов подагры, — он обладал непобедимой грацией, что выдавало в нем завсегдатая папского двора. Худощавый, он носил алый камзол, сшитый по итальянской моде, в обтяжку; тонкие светло-каштановые волосы были зачесаны назад над бугристым лбом, отчего еще заметней становились крючковатый нос и умные черные глаза.

— Госпожа, — прошелестел Бираго мне на ухо голосом, созданным для нашептываний, — я бы посоветовал тебе остаться здесь. Хотя Монморанси — коннетабль и главнокомандующий армией его величества, но ты — герцогиня Урбино, а скоро станешь герцогиней Орлеанской. Пускай Франция в кои-то веки засвидетельствует почтение Италии.

Я улыбнулась этой умной мысли, высказанной умным человеком. Как бы то ни было, частица Италии оставалась при мне, оберегала меня и поддерживала. А на груди, под корсажем, скрывалась еще одна частица родины — склянка, подаренная Руджиери.

Фрейлины окружили меня, и вместе мы смотрели, как французы поднимаются на борт судна. Наряды их блистали великолепием, на шапочках и камзолах искрились в солнечном свете драгоценные камни.

— Который из них коннетабль? — прошептала я Лукреции, не отводя взгляда от гостей.

— Наверняка вон тот, рядом с Бираго. Похож на варвара: такой огромный, да еще весь в черном, словно в трауре.

Лукреция оказалась права. Монморанси и в самом деле выглядел сущим исполином: широкие плечи его закрывали солнце, накрахмаленные брыжи, облекавшие бычью шею, смотрелись как легкомысленный воротничок. Бираго еще прежде сообщил мне, что коннетаблю сейчас под сорок, что он выдающийся воин и проявил беспримерную отвагу в войне, которую Франциск вел за Милан. Я была готова увидеть человека, на дух не переносящего ничего итальянского, — и неудивительно, если вспомнить, что меч его в прошлом был обагрен кровью бесчисленного множества моих соотечественников. И тем не менее, когда коннетабль склонился к моей руке, я не обнаружила и тени неприязни ни в его грубом, обветренном лице, ни во взгляде суровых серо-голубых глаз.

— Почту за честь приветствовать ваше высочество от имени его величества Франциска Первого! — напевным тоном провозгласил он.

— Воистину, сударь мой коннетабль, слыша приветствие из твоих уст, я словно вижу перед собой его величество во плоти и чувствую, что земля эта отныне — моя родина, — склонив голову, ответила я по-французски.

Морщинки его у глаз стали глубже. Провожая меня к барке, он не вымолвил больше ни слова, но рука его, уверенно поддерживавшая меня под локоть, была красноречивей слов: я нашла во Франции первого друга.

Путь по улицам Марселя промелькнул, как в тумане. Когда мы достигли дворца, в моем распоряжении оказался лишь краткий миг, чтобы собраться с духом. Затем я вновь оперлась на руку коннетабля, и меня ввели в зал, где сотни знатных французов выстроились рядами вдоль прохода к задрапированному алой тканью помосту.

Раздался громкий хлопок ладоней, и все разговоры стихли.

— Eh, bon![4]А вот и невеста!

Ступая с кошачьей грацией, с помоста сошел человек, разодетый в шитые серебром шелка. Каштаново-рыжеватые волосы ниспадали ему на плечи, подстриженная бородка подчеркивала плотно сжатые губы и крупный орлиный нос. Я замерла. Мне никогда прежде не доводилось видеть такого лица. Казалось, сама жизнь во всем своем многообразии отпечаталась на нем с дерзостью нераскаянного грешника, и каждый штрих, каждая черточка его являлись отметиной души, которая ни в чем не знала удержу. Франциск I, король Франции, давно уже миновал пресловутую пору юности, однако по-прежнему оставался великолепен. Это был король, для которого бремя власти стало повседневным платьем, который испытал в этой жизни все, кроме самоотречения.

Мы неотрывно глядели друг на друга. Зеленые, полуприкрытые тяжелыми веками глаза Франциска вдруг заискрились озорством. Я ужаснулась, сообразив, что совсем позабыла выразить почтение его королевскому величеству. Я присела было в реверансе, но король небрежно махнул унизанной драгоценными кольцами рукой.

— Mais non, ma fille.[5]— И обнял меня, вызвав бурный всплеск аплодисментов.

— Bienvenue en France, petite Catherine,[6]— прошептал мне на ухо король Франциск I, а затем подвел к своему семейству.