Эйнштейн - Максим Чертанов

Той осенью брат Дрейфуса заявил обвинение против майора Эстерхази, по мнению некоторых экспертов, подделавшего записку, из-за которой посадили Дрейфуса. 11 января 1898 года Эстерхази был оправдан военным судом, а 13-го в газете «Аврора» появилось письмо Золя президенту Франции Фору «Я обвиняю». С этого момента весь мир поделился на дрейфусаров и антидрейфусаров; вопрос стоял уже не о виновности или невиновности злополучного капитана, а о том, может ли еврей быть честным человеком. На стороне обвинения — военное сословие, клерикалы, консерваторы; левые в подавляющем большинстве за Дрейфуса, но не все — антисемитизм у многих перевесил. А Эйнштейн завел нового друга — опять еврея. Познакомились они с Микеле Бессо (1873–1955), швейцарским подданным, чьи предки жили в Испании, на музыкальном вечере; Бессо учился в Политехникуме на инженера и потом работал на фабрике электроприборов в Винтертуре. Очень любили друг друга; в одном из двух сотен писем, которыми они обменялись, Эйнштейн писал (23 июня 1918 года): «Никто мне так не был близок, как ты, никто так меня не знает, как ты». За глаза, впрочем, он Бессо ругал (в письмах Милеве), называл «тряпкой». Он вообще в молодости любил позлословить. Марии Кюри — лично: «Доброй и вместе с тем по-человечески упрямой — такой я люблю Вас»; публично: «Ее сила, ее чистота воли, ее честность по отношению к себе, ее объективность и справедливость — все это сочетается в человеке»; в письме Милеве: «сушеная вобла». Авторы «страшилок» не преминули отметить эту черту: разве мог такой лицемерный человек придумать хорошую физическую теорию?

Был еще один друг, тоже студент Политехникума, тоже еврей, Фридрих Адлер (1879–1960), усидчивый, прилежный, консультировал Альберта по астрономии. Он был сыном лидера австрийской Социалистической партии и политактивистом; немного заразил Эйнштейна Марксом и очень сильно — своим другим кумиром, Эрнстом Махом. Это тот самый Мах (1838–1916), которого ругал Ленин, философ и физик, профессор ряда европейских университетов, в описываемый период — профессор философии Венского университета. Сделал массу открытий в физике, особенно в оптике и акустике. Философия его была на грани с физикой и весьма революционна. Тогда считали, что есть пустое пространство, в нем звезды, планеты, если их убрать, останется то же самое пространство. Мах считал, что ничего не останется — массы вещества сами создают пространство и время. Мах, как многие тогда, не верил в атомы, но не верил и в эфир. Это произвело на Эйнштейна сильное впечатление.

17 декабря 1897 года Альберт писал Милеве, кокетничая: «Поразительно забавна жизнь, что я здесь веду, в духе Шопенгауэра… Подумайте о всех тех препятствиях, которые чинят нам все эти старые обыватели». 23-го приехал домой на каникулы и узнал, что отцу опять грозит банкротство. Сестре, январь 1898-го: «Меня глубоко удручает, что я, взрослый человек, вынужден сидеть сложа руки, неспособный оказать хоть какую-нибудь помощь. Я стал обузой для семьи… Лучше бы мне вовсе не родиться на свет…» Через несколько месяцев Герман взял займ и заказы нашел — обошлось.

Милева в апреле 1898-го вернулась в Политехникум. (Альберт не то чтобы просил вернуться, но советовал.) Поселилась в пансионе на Платтенштрассе, где жили ее землячки; лучшей ее подругой стала студентка-историк Элен Кауфман из Вены. Девушки вспоминали: Альберт почти каждый день приходил с учебниками и скрипкой, Милева играла на мандолине, Элен на пианино. Лето он провел с семьей, никуда не поехали — денег нет; в сентябре снял в Цюрихе новую квартиру, поближе к Милеве, в пансионате Стефани Марквальдер, улица Клосбахштрассе, 87. Жильцы подобрались сплошь музыкальные и устраивали вечера. Дочь хозяйки Сюзанна, учительница, аккомпанировавшая Эйнштейну: «Техника у меня была очень неважная, но он проявлял снисходительность. В крайнем случае только скажет: „Ну вот, вы опять остановились как осел на горе!“… Пел сладким итальянским тенором серенады…» (Пришли приятельницы хозяйки, начали разговаривать — демонстративно убрал скрипку, вспылил.) Милева стала ходить к Марквальдерам. Заботилась об Альберте, заставляла есть суп, причесывала, вязала носки. Сюзанна Марквальдер — Зелигу: «Она была скромная, милая. Однажды один из приятелей Альберта сказал, что никогда бы не женился на хромой; Эйнштейн ответил спокойно: „Зато у нее обворожительный голос“».

За самой Сюзанной он тоже немножко ухаживал, катал на лодке по Цюрихскому озеру. Парусный спорт ему нравился, впрочем, назвать его плавания спортом вряд ли можно: гонок не любил и, когда ветер стихал, по словам Сюзанны, просто сидел и строчил в записной книжке. Акимов: «Альберт предпочитал изнурительному спорту легкую прогулку на паруснике. Такая философия очень импонировала женщинам и мужчинам, поверхностно относящимся к науке».

3 октября 1898 года Альберт сдал промежуточные экзамены на диплом; в начале 1899-го Перне, рассерженный тем, что он стал прогуливать даже практические занятия, написал в ректорат докладную — объявили выговор. Бессо тем временем женился на Анне, сестре Мари Винтелер, — Эйнштейн их и познакомил. К весенним каникулам 1899-го, которые Альберт проводил в Милане, относятся первые сохранившиеся письма от него Милеве — коротенькие и «ни о чем». Картер и Хайфилд: «Он все время ждал от Милевы выражений неудовольствия, будь это „горькие упреки“ за то, что он не давал о себе знать, или хмурый рассерженный взгляд, когда он не смог дать ей какие-то конспекты. „Не дуйся из-за этого, маленькая ведьма“, — говорил он ей. „Не раздражайся, не хмурься, не делай сердитую мину“. Он, разумеется, шутил, но в каждой шутке есть доля правды. Какой бы милой ни была его подруга, характер у нее был нелегкий, и Эйнштейн угадывал в нем что-то очень знакомое. „Вы так живо предстали перед моим мысленным взором, пока мать меня сурово отчитывала“».

Летом 1899 года он жил с матерью, сестрой и генуэзской теткой, что высылала ему по 100 франков, на курорте Меттменштеттен. Из писем того лета Милеве: «Мы так хорошо понимаем темные стороны друг друга, оба пьем черный кофе и едим сосиски etc…»; «Моя мать и сестра кажутся мне ограниченными, несмотря на привязанность, которую я к ним испытываю. Удивительно, жизнь меняет нашу душу во всем, до такой степени, что самые близкие родственные связи слабеют, превращаясь в обычную приязнь. В глубине души мы уже не понимаем друг друга и не способны ни по-настоящему друг другу сопереживать, ни понять, какое чувство движет некогда близким человеком». «Я все тот же старый бродяга — капризный, вредный и вечно в плохом настроении…»; «Когда я читал Гельмгольца — и сейчас читаю, — я не могу представить, что Вы не сидите рядом со мной… Я наслаждаюсь совместной работой с Вами — все кажется не так скучно…» «Скоро я буду снова с моим солнышком, буду целовать ее, обнимать ее, пить кофе с ней, браниться с ней, учиться с ней, смеяться с ней, гулять с ней, болтать с ней, и так до бесконечности!» — это письмо он отослал 10 августа, примерно в те дни, когда завел легкую интрижку с местной девушкой Анной Шмидт, которой записал в альбом стихи (он легко сочинял шутливые стихи «на случай»): «В голову приходит столько разных мыслей, и среди них одна — о том, как я целую Ваши губки. Если Вы на это рассердитесь, не надо кричать и плакать. Самым справедливым наказанием будет вернуть поцелуй. Примите эти стихи на память о Вашем приятеле-повесе». Повеса и есть…