Девочка на шаре - Марина Друбецкая

— Надо бы съездить за мыс, к Килимче, — сказала Зарецкая. За мысом поднимался большой дачный поселок москвичей, и Нина Петровна предполагала открыть там строительство фильмового театра.

Сама она предложить Ожогину руку и сердце не могла, хотя и хотела бы. Уже несколько лет как жизнь ее телесная дремала, а душевная — так и совсем ушла в небытие. В театре, клумбе ее былых полюбовников, подросло новое поколение, охочее до непонятных ей современных утех: меняются парами, много болтают об альковных делах. Не ее манера. Был один… да оказался прохиндеем. Она теперь, как ей казалось, раздобрела, пока зимними обедами наследство мужа обихаживала. Издатели, владельцы театров, антрепренеры — все сливочные подливы любят. Раздобрела, поскучнела да и просто потеряла интерес к чужой улыбке, чужим губам, запаху незнакомого тела. Это ж сколько на тяготы страсти энергии и потуг надо было, думала она иногда, рассматривая молодоженов на ялтинской набережной или листая только что разрезанный том английского романа. Сколько сил — ради чего? Ради хмельных словесных баталий под завывание патефона, влажной подушки с чужим потом и аккуратного утреннего прощания, когда уж голова полна дневными планами, а надо еще держать осанку бывшей примадонны, подставлять щеку под спешный поцелуй да прикрывать рукой серое от недосыпа лицо? Хорошо ли это?

В тот день было покойно и тихо. Жара во время морской гонки отступила, они сошли с катера на только что отстроенный пирс, посмотрели деревянный остов синематографического театра, устроенного прямо на площадке около берега. Да еще с дополнительной открытой верандой: в пригожее время экран будет светиться под открытым небом на фоне темнеющего моря. Между открытым и крытым зрительными залами планировалось кафе.

— Я, Александр Федорович, с вашего разрешения приглашу оператора из киножурнала «Вестник синема». Уже, честно говоря, списалась с ним — пусть сделает короткую ленту о наших прожектах, — говорила она Ожогину.

— А не рано ли? Не все контракты еще подписаны, да и в производстве у нас пока одни солнечные зайчики, Нина Петровна. Я бы повременил с рекламой «Парадиза», если вы позволите. Вот подготовим первую фильму. Нужна атака… — отвечал он.

— Правы, правы… — соглашалась она.

Вечером во флигеле она раскладывала перед ним списки синематографических залов в южных губерниях, стройка которых начнется летом. Перебирала финансовые отчеты, диктовала цифры французского банкира. А потом обняла его голову и прижала к себе, взрыхлив ежик волос. Ожогин и удивился, и нет. Он уже несколько лет жил бобылем. Ласка крепких рук Нины Петровны напомнила ему что-то из детства: то ли быструю ласку кого-то из теток, чьи лица давно стерлись, то ли сон. Он и хотел было выбраться — «зачем же?», — ответить поцелуем рук, но как-то само собой получилось, что прижался к плотной ткани платья Зарецкой и прохладным мягким рукам.

Она сразу поняла, что от Чардынина, о котором было известно, что пару раз в неделю он посещает одну местную мещаночку, жившую в хорошеньком домике с палисадником, постоянную зрительницу и ярую поклонницу их с Ожогиным заплывов, — от Чардынина Александр Федорович хотел бы по возможности скрывать их с Зарецкой «дружбу», как она определила для себя род их отношений. И без обсуждений согласилась с его невысказанной просьбой.

Спали вместе редко. Он оставался иногда до середины ночи в кабинете, который она оборудовала во флигеле — секретер, стол, диван, пледы, камин, — а потом шел к себе. Но добрые поцелуи его и медленное доверие тела напомнили Нине Петровне давние ночи с мужем. Конечно, до того, как ему, мучающемуся туберкулезом, под воздействием капель и возлияний стали являться видения, с которыми великий драматург удалился сначала на свой библиотечный чердак, а потом и в мир иной.

…Нина Петровна поднялась на дачную веранду, где с горестным выражением лица восседал Ожогин.

— Что случилось, Саша? — сказала она, переведя дух. — Что ты руки заламываешь? Кофе, конечно, весь выпит. — Она подняла крышку кофейника. — О своем сердце тут никто не думает.

Ожогин попытался сделать движение, чтобы позвать прислугу.

— Ладно, не суетись, в городе выпью. Что стряслось? — На людях да и вообще в дневное время они привыкли не нежничать и не подавать виду, прежде всего друг другу, что соединяет их нечто большее, чем деловое партнерство. Однако она не удержалась. Оглянувшись по сторонам и убедившись, что поблизости никого нет, она стремительным движением полной руки притянула Ожогина к себе и поцеловала быстрым дневным воровским поцелуем. Оторвавшись от него, она еще несколько секунд обнимала его за шею, пока он мягким движением не взял ее руку и не прикоснулся губами к раскрытой ладони.

— Ну-ну, Нина, — пробормотал он, передавая ей телеграмму. — Смотри, это уже десятая. Я думал, может, совесть в нем проснется, так нет — совсем дала храпака! Подводит нас душегуб граф Толстой. Ничего не делает. Ничего! Наверное, связался с какой-нибудь девчонкой.

— Десятая, говоришь? Хм… Паршиво. Впрочем… Он что, в Антибе окопался? Там сейчас на гастролях наша театральная труппа, как раз неподалеку, в Ницце. Свяжусь с ними, посмотрим, что выйдет. Есть у меня одна мысль, Саша. А сейчас еду в контору к архитектору. Вечером все расскажу. — Она похлопала Ожогина по плечу, сдула волосок с ворота его рубашки и через минуту уже шла со своим саквояжем к автомобилю.

Душно пахли садовые лилии. Вдали дымилось море. Ожогин чувствовал вялость во всем теле. Ничего не хотелось делать. Он не очень верил, что с Толстым удастся сладить. Зарецкая, конечно, бой-баба, но…

Вечером она телефонировала ему из Симферополя. Доложила, что связалась со своим давним приятелем, директором сценического оборудования Малого театра Любомиром Давыдовичем Конским. Конский с труппой действительно сидел в Ницце. Давали старый репертуар — «На всякого мудреца довольно простоты», «Царь Федор Иоанович», — собирали публику, охочую до пыльной старозаветной России. Любомир Давыдович посмеялся ее рассказу, даже воскликнул: «Дети! Не знают, с кем связываются!» — но в положение Зарецкой вошел.

— Не волнуйся, Саша. — Голос Зарецкой по телефону звучал так, будто она сама сидела в Антибе. — Конский что-нибудь придумает. Я задержусь на пару дней — с этими архитекторами ни черта не разберешься.

Ожогин повесил трубу. Пожал плечами. Какой-то Конский… С чего бы ему заниматься их делами? Уныло побрел в спальню и всю ночь вертелся в постели. Было душно. Он вставал, подходил к окну, пытаясь глотнуть немного воздуха, пил воду, смачивал виски одеколоном, снова ложился. Сон не шел. «Какой-то Конский…» — бормотал он.

Но прошло три дня, и Зарецкая сообщила из Симферополя, что секретарша покинула виллу Толстого со всей имеющейся наличностью. Далее прибыл учтивый полицейский и нашептал графу о газетчиках, посыпались счета из ресторанов и магазинов — трижды в день приезжал с кипами конвертов тот самый добродушный усатый почтальон, который виделся в грезах Ожогину. Обнаружился неприятный «минус» финансового положения графа. Граф сильно занервничал. Интуиция Зарецкую не подвела. Она знала, что заодно с гастрольным делом решались в Европе кое-какие дела окологосударственной важности. Такое уж оно, дело гастрольное: еще не забыт был скандал, связанный с немецкой театральной труппой, которая в 1916 году привезла в Россию целую шпионскую группировку. Они — сюда, мы — туда. Конский был человек ушлый, пронырливый, умелый, но не только. Уже давно роились у Зарецкой подозрения, что на европейские гастроли он с театром ездит не просто так. Проворачивает попутно какие-то негласные дела. Слово «агент» в голову ей не приходило, однако… Что ему стоит с его-то умением и связями устроить маленькие неприятности графу Толстому!