Мужской стриптиз (сборник) - Татьяна 100 Рожева

– И даже андеграунд.

– Я предпочитаю регги.

– Как насчет джаза?

– Раньше я любил ходить в «Толстый Мо». Давно не был. Я просто раньше рядом жил…

– Сейчас рядом с Пушкинским живете?

– Почему?

– Не знаю… Ходите.

– А мне, честно говоря, не нравится в Пушкинском. Зря они золотые цепи поснимали и красные пиджаки.

– Что поснимали? – Не поняла я.

– Что? – Переспросил он.

– Какие цепи в Пушкинском поснимали?

– Как какие… Ох, я перепутал музей с рестораном, – смутился он. – Только сейчас дошло.

– Вы еще раньше перепутали художественные направления с музыкальными.

– Для меня андеграунд это джаз… Два билета, будьте добры. – Лев сунул большую голову в половинку обруча кассы.

Напротив напудренного лба кассирши сообщалось, что соотечественникам билет в музей обойдется в пять раз дешевле, чем уважаемым гостям Российской Федерации.

– А ведь таки возникает приятное чувство гордости за свое гражданство, правда? – Спросила я.

– Редкий случай, когда гражданином России быть выгодней, чем американцем, – заметил он, ссыпав мелочь в карман брюк.

– Вы американец?

– У меня двойное гражданство.

– А почему я не вижу ни одной вывески по поводу импрессионистов? – Огляделась я.

– Потому что их здесь нет.

– А зачем мы здесь?

– Здесь забавная выставка на втором этаже. Но можно и по классической экспозиции пройтись. Освежить, так сказать. Она, правда, закрыта частично.

Мы отправились освежать классическую экспозицию. Лев целомудренно брал меня под локоть, воспроизводя шепотом мне прямо в ухо и наизусть информацию с табличек возле экспонатов, не хуже электронного гида. Даже лучше, если учесть тактильные ощущения. Большая часть классической экспозиции действительно оказалась закрыта на реконструкцию. На первом этаже действовали лишь Греция, Рим и частично Египет. Из трех источников и трех составных частей мировой культуры осталось два с половиной. Сквозь этот неполноценный базис проросла на второй этаж выставка «Мастера французской афиши», в которую Лев уверенно ввел меня за локоть.

– Сюда бы тем надо, кто не считает рекламу искусством. Потому и имеем то, что имеем – Прошептал он в ухо. – Обратите внимания на качество графики!

Я обратила. Выставка состояла из французских афиш и рекламных плакатов начала прошлого века. На них жили своей рекламной жизнью, завораживающей легкостью бытия, самые различные персонажи. Уснувшая за работой белошвейка на фоне ночной Эйфелевой башни в открытом окне являла собой лекарство от анемии, а забинтованный с головы до ног механик – до сих пор не выздоровевший символ известного производителя шин. Вокруг скакали в канкане зазывные улыбки, затянутые в корсет талии и прочие части женских тел в кружевах, притом, что все это твердо стояло на службе продвижения товаров и услуг. Художественный уровень работ восхищал.

– Современным дебильным авторам «сникерсни» поучиться бы, как не выпасть из времени и говорить на одном языке с потребителем, – плюнул в мое ухо Лев порцию шепота.

– Да, – тронула я ухо, – лучший рекламный шедевр все-таки создала природа – женское тело. Годится для рекламы чего угодно!

– Реклама должна создавать образ, возбуждающий желание иметь. И иметь немедленно. Ничего лучшего, отвечающего этой задаче, чем женское тело, действительно нет, – обстоятельно объяснил Лев, деликатно кашлянув.

– Ну, значит, лекарство от анемии было съедено французскими мужчинами без остатка, – пробурчала я себе под нос, проходя мимо старушек-смотрительниц, неподвижно сидящих на стульях, словно плохая реклама лекарства от анемии для сфинксов из Египетского зала.

– Спасибо! Замечательная выставка! – Раскланялся со старушками Лев, и у левого сфинкса в седых кудельках дернулось веко.

Западное искусство вместе с импрессионистами находилось в соседнем здании, в Галерее искусства стран Европы и Америки XIX–XX вв. Мы направились туда. Пришлось снова находить конец у очереди в кассу, предвкушая наплыв патриотических чувств, ибо и здесь Родина оценивала нас со Львом в пять раз дороже зарубежного гостя. Из этого гостя и состояла очередь. Иностранцы в шортах и нездешней живостью в глазах законопослушно построились друг за другом. Мы нашли последние шорты и заняли очередь, но вдруг свет в окне с непонятным для зарубежных гостей словом «Касса» погас, и арка закрылась картонкой с еще более непонятной надписью «Технический перерыв – 10 минут». Из стеклянной будки, щелкнув замком, выплыла кассовая душа размера XXXL и раздвинув толпу, двинулась прочь. Строй в шортах недоуменно переглядывался вслед удаляющейся кассирше, раскачивающей крутыми бедрами и без того шаткую гордость за самую культурную столицу мира.

– Вот совок! – Раздраженно сказал Лев. – Ненавижу!

– Судя по запаху, рядом буфет. Можно сходить посмотреть, чего там есть, – предложила я мирный выход, потянув носом. – Десять минут убьем.

Дезориентированные необилеченные иностранцы готовым строем пошли с нами.

Буфетом назывался школьный класс с запахами и криками. У «доски» с перечнем блюд, написанных в столбик, как пример по математике, дородная учительница выкликала базарным голосом: «Заказывайте!», «Еще что?», «Ве-ер! Пиццу дава-ай!». Столики-парты были укомплектованы стульями для борьбы со сколиозом и одной пузатой солонкой на три парты. В открытой двери внутреннего помещения еще несколько теток грели пиццы, рубили салаты и гремели посудой. Почему-то все происходящее я стала воспринимать глазами иностранцев: столбик «меню», накарябанный почерком районного педиатра, крики разгоряченных человекопотоком теток, грохот вываливаемой в раковину посуды, запах прокисших тряпок, одна солонка на три стола… Сбившиеся в кучку зарубежные гости оторопело свыкались с нашей реалией.

– Они же не смогут ничего тут купить. Может, вы поможете им, Лев? – Предложила я из самых человеколюбивых побуждений.

Лев посмотрел на меня как Павлик Морозов на папу.

– Мне там никто не помогал. И вообще, я устал от английского. Не хочу. Сами разберутся. Вы что-нибудь будете?

– Пожалуй, нет. Если только бутылку воды без газа и уйти отсюда…

Через двадцать минут мы со Львом все-таки погрузились в атмосферу чувственных впечатлений, то есть импрессионизма…. Первая картина, заставившая меня перестать сочувствовать иностранцам в России, был «Натюрморт с букетом летних цветов» венгерского художника М. Мункачи. Вопреки традиции умильности этого жанра, он изобразил трагедию: еще вчера полные жизни, насильно согнанные в букет, сдавленные, ломающие руки-стебли, его цветы обречены умирать напоказ…

Я поделилась впечатлением со спутником.

– Да. Неплохо.… Продуманное световое решение. – Ответил он. – Ощущение присутствия. Довольно удачно…