Дьяволы и святые - Жан-Батист Андреа

— Чего?

— Они взорвались. Чего пристал?

— А они были строгие?

— Немного.

— Надо же, — прошептал Безродный, покачав головой, — родители не должны взрываться. Даже если они немного строгие.

Постучав и открыв дверь в пустую комнату, Безродный встал по стойке смирно.

— Надо подождать. Ты попросишься в Веркор в этом году?

— Что за Веркор?

— Лучший летний лагерь в департаменте. Ну, я так думаю, потому что никогда там не был, слишком много желающих туда поехать. Шестьдесят мест на все приюты Франции. Кажется, там есть бассейн с буями больше тебя, а прямо напротив здания лагеря — пиццерия. Я записался на будущий год, и аббат — месье аббат — сказал, что, может, мне повезет в этот раз, если буду прилично себя вести… Эй, ты куда пошел?

В глубину кабинета, туда, под высокое окно. Впервые за два месяца я увидел его — старое пианино из темного дерева. Оно слышало столько проклятий, ярости, фальшивых нот. Его крышка закрылась в порыве гнева. На пианино не обращали внимания, его перевозили, ставили то к той стене, то к этой, расстраивали, настраивали, собирались отдать — и отдали. Настоящее пианино.

Я поднял крышку. Пыли на клавиатуре не было.

— Не трогай! — сердито прошептал Безродный. — Это аббата! Месье аббата, — поправился он, испуганно озираясь.

Пальцы коснулись слоновой кости. Я не хотел неприятностей. Я отработал всю аппликатуру второй части двадцать четвертой сонаты — последнее задание Ротенберга, — ни разу не прикоснувшись к клавиатуре. И вот чудо — я услышал музыку, такую же чистую и торжественную, как сам Бетховен.

— Браво.

Аббат стоял рядом с Безродным, положив руку на плечо оцепеневшего мальчика. Мои пальцы глубоко погрузились в клавиатуру, а последний аккорд все еще витал в кабинете — настолько громко я играл. Клянусь, я не хотел нажимать. Я даже не помню, как так получилось. С первого этажа послышались приглушенные аплодисменты.

— Я говорил ему не трогать…

Аббат обошел стол.

— Ты очень хорошо играешь.

— Не… не думаю.

— Кто так сказал?

— Месье Ротенберг, мой учитель фортепиано.

— Ротенберг. Понимаю.

Я не понимал, что именно он понимает, как это часто бывало за время, проведенное в приюте. Сенак достал из кармана мою работу и пробежался по ней глазами.

— Твое вчерашнее сочинение. «Расскажите о вашей последней встрече с Богом». Ты написал три страницы какому-то… Коллинзу? Спрашиваешь, можно ли с ним встретиться. Я чего-то не улавливаю.

— Он космонавт.

— Ах. Теперь я понял это упоминание «обратной стороны Луны» на второй странице. Интересно. — Он отложил мою работу и постучал двумя пальцами по губам. — Ты считаешь себя безбожником. Еретиком, провокатором. Но ты в поисках. Ты зовешь. Ты точь-в-точь как Иоанн Креста, слышал о таком? Великий мистик. Он тоже искал на дне того, что называл «темной ночью». Темная ночь, обратная сторона Луны — понимаешь, к чему я веду?

Нет. Я кивнул.

— Я изучил твое дело, Джозеф. Думаю, мы с тобой начали не с того. Поскольку ты отлично владеешь всеми десятью пальцами, я задумался, не можем ли мы воспользоваться твоими талантами.

— Конечно, спасибо, месье. Отец мой. Я умею играть на пианино и могу также научиться на органе, если немного позанимаюсь. Мне понадобятся ноты и…

Подбородком аббат указал на тяжелую пишущую машинку на столе. Надпись «ЭРМЕС 3000» на сером футляре — «3000» немного под наклоном — обещала скорую смерть перьевым ручкам. Машинка сулила владельцу счастливое будущее, мир с летающими аппаратами, которыми мы будем управлять без чернильных пятен на кончиках пальцев.

— Ты уже пользовался такой машинкой?

— Нет, никогда.

Он объяснил, как работает механизм, затем открыл Библию в кожаном переплете и продиктовал начало Книги Бытия. Навыки пианиста превратили меня в довольно сносного секретаря менее чем за час.

— С сегодняшнего дня ты не занимаешься общественным трудом. Каждый вечер с пяти до семи будешь приходить сюда. Я состою в постоянной переписке с важными жертвователями, епархией, администрацией… С твоей помощью я сэкономлю время. Но больше ничего, кроме этой машинки, не трогай, понятно?

— Даже пианино?

— Особенно пианино. Ты должен дать слово.

— Обещаю. Но почему?

— Когда Пилат приговорил Иисуса к распятию, думаешь, Христос спросил почему?

Я понятия не имел, спрашивал Христос или нет. Но уже по тому немногому, что я знал об этой истории, я бы не стал осуждать Иисуса за расспросы. Возможно, они бы выяснили, что вышла юридическая ошибка, избежали бы катастрофы, а позже и вовсе посмеялись бы за бокалом вина и тарелкой морепродуктов.

Аббат вздрогнул, заметив, что Безродный до сих пор стоит столбом у двери в тени шкафа.

— Ты до сих пор здесь?

— Да, месье аббат, я просто хотел сказать: я не виноват, что Джозеф трогал ваше пианино.

— Исчезни. И закрой дверь.

— По поводу каникул в Веркоре…

— Исчезни, я сказал!

Безродный сбежал. Аббат подал мне руку, и, когда я протянул ему ладонь, он сжал ее.

— Многие наши дети попадают сюда из неблагоприятной среды. Они мятежники и упрямцы. Ты же другой, я это вижу. Но остерегайся греха гордыни. Он поразил самых великих. Должность секретаря не возвышает тебя над товарищами. Наоборот, благодаря этой привилегии ты самый смиренный из них. Помни слова Спасителя: «Всякий возвышающий себя будет унижен, и принижающий себя будет возвышен».

— Аминь, — раздался голос Безродного за дверью.

~

Раненая голубка. Моя невыносимая сестра нашла раненую голубку в лесу, где раздавались крики охотников, прямо за домом Фурнье. Инес кричала, но мы с Анри не обращали внимания — мы только-только стащили у его отца сигару «Партагас» и зажгли ее, как бравые революционеры. Но революция сначала вскружила нам голову, а потом наслала тошноту. Когда моя невыносимая сестра закричала во второй раз, пришлось пойти посмотреть.

Голубка упала в свинцовой тишине далеко от остальных. Никто ее не подобрал. У охотников набралось достаточно дичи в котомках — больше, чем они могут съесть. Собаки бежали к хозяевам, джипы заводили мотор. Лес пропах бензином и вином. Птица смотрела на нас и дрожала. Я хотел прикоснуться к ней, сделать что-нибудь, но Инес остановила меня:

— У тебя все руки в земле.

Она знала, что, не помыв руки, не покрутив тщательно во все стороны огромный кусок мыла между неловкими пальцами, пока вода не станет прозрачной, нельзя касаться чего-то белого, хрупкого, вроде праздничной скатерти, маминых платьев от «Диор», бежевых сидений в машине.

Надеюсь, у тех, кто подобрал Инес, когда она потеряла крылья, были чистые руки.

~

Каждый день аббат диктовал мне письма. Иногда мы