Горизонт края света - Николай Семченко

– Э, эти вороны не настоящие, – презрительно сплюнул Лёша. – Только и знают, что по помойкам шариться да юколу с чердаков воровать. Настоящие вороны – в тундре. Наши старики считают их священными: живут эти птицы долго – две-три человеческих жизни, а то и больше. К небу близки, многое видят и слышат за свой век. Знаю место, где один старый ворон обитает: ещё мой прадед мясо в угощенье ему носил. Живёт он на одной территории, охраняет её от других воронов, никого не пускает. А поселковые никогда в тундру не летают, знают: настоящие вороны их туда не пустят – заклюют насмерть…

Марта со свитой скрылась за пригорком. Показались сети рыбаков из местной артели, пацаны с удочками. Но вскоре их не стало видно – Лёша прибавил скорости и «Прогресс» ходко помчался по воде. На левом берегу, километрах в пяти от райцентра, косили траву. Косари, как по команде, повернули к нам головы, помахали в знак приветствия. Травы здесь хорошие – сочные, выше двух метров.

Лодка проносилась мимо зарослей пышных чозений и чахлых берез, каких-то кустарников и редких, поросших густой травой островков. Шмыгали у кромки воды кулички, из прибрежных осин то и дело раздавались птичьи трели, а вдали, сколько хватало глаз, лежал сплошной узорчатый ковер – казалось, цвело всё, что только могло, даже самая махонькая былинка в конце июня стремится показать свою красоту и удаль. Тундра прихорашивалась, пела, улыбалась синевой озер.

Лёша заворачивал в какие-то бесчисленные проточки, потом «Прогресс» снова оказывался на просторах Пенжины – и опять узкие, глубокие каналы проток. Серебристые ветви чозении хлестали по лицу, пенилась за кормой вода.

Ближе к полуночи в кустах начал клубиться туман, он путался в высокой траве, наплывал полосами и становился всё гуще. Лёша заглушил мотор, вздохнул и сказал, что ночевать можно и в палатке: всё равно идти по реке нельзя – напорешься из-за тумана на какой-нибудь камень, сядешь на мель или пробьёшь днище о неприметную коряжину. Так чем под лодочным тентом устраиваться, уж лучше в палатке – просторнее и комфорту побольше.

И опять я долго не мог уснуть. Возился в жестком кукуле[6], думал о том, давнем веке, о бородатых русых людях с серыми глазами, потом тихонько, чтобы не разбудить Лёшу, выкарабкался из палатки. На берегу я уселся на серую коряжину и стал вглядываться в полосы тумана. Их уже золотил близкий рассвет. Одно туманное облачко неожиданно приняло странную форму: будто маленький важный старик неспешно шествовал по тихой глади присмиревшей Пенжины. Он чем-то напоминал старинного камчатского князца Иктеню. Его я сделал одним из героев своей повести, которую сочинял после работы. Никто об этом не знал, я почему-то стеснялся рассказывать о том, что занимаюсь сочинительством.

Я вернулся в палатку, достал из рюкзака толстую коричневую тетрадь, снова вернулся на коряжину и открыл первую страницу.

В тот день Иктеня, переваливаясь с ноги на ногу, как утка, обходил стадо своих оленей. Долго ходил – от кухлянки парок стал подниматься. Устал Иктеня смотреть на оленей, глаза заболели от мелькания копыт, рогов, спин. Он остановился, надвинул малахай на брови, резко крикнул пастуху Кутувье:

– В, откан кыетги коен![7]

Кутувье не подошёл – подбежал. В глазах собачья преданность, только что носки торбасов у князца не лижет. Ещё бы! Старик обещал дать ему за работу трёх важенок. Значит, в месяц Колуооль-кулечь, когда станут реки и падёт снег, ему будет позволено вернуться в родное стойбище и отдать выкуп за невесту.

– Больные олени есть?

– Не видел, – схитрил Кутувье, хоть и знал: несколько важенок сбили копыта об острые камни, а это может бедой обернуться: начнется нагноение – и погибнут олени. Но скажи об этом хозяину – выгонит, перед родичами опозорит: не углядел, дескать, – ленивый да сонливый, такому и себя-то не прокормить, не то что жену и детей.

Иктеня засопел.

«Жалко, однако, хорошего олешку на еду переводить», – подумал он. Но очень уж ему хотелось власть поесть нежного мясца, пососать костного мозга, да и лым-лыном – оленьей жилой давно не баловался. Он представил, как долго-долго пережевывает её длинные эластичные пластинки, перекатывает их на языке, всасывает сладкий сок – и даже зажмурился от предвкушаемого удовольствия.

Однако князец был прижимист. Для него заколоть оленя – всё равно что палец себе отрубить. И потом, чем обширнее его стадо, тем он богаче и, следовательно, больше почета и уважения от соседей. Но в стойбище давно ждали свеженины, людям приелись юкола и квашеная рыба. Потому Иктеня пересилил себя и, обречённо махнув рукой, крикнул Кутувье:

– Зааркань хора, какой постарше, и к юрте приведи…

Пошёл Иктеня назад. В кустах тальника заметил следы. Должно быть, какая-то женщина ходила тут в лёгких торбасах. Уж не хозяйка ли леса Нонгаач?

Князец, присев, опасливо тронул рукой неглубокую вмятину в снегу. Ва-а, точно: она, Нонгаач! Снег, осыпавшись, спрятал след. Сверху остались крестики, похожие на отпечатки сорочьих лапок. Это не сулит ничего хорошего. Плохая примета! Когда духи леса приходили в тундру, они обычно приводили за собой духов беды.

Иктеня решил никому не говорить про Нонгаач. Может, ничего дурного и не случится. Зачем зря людей пугать? Но на всякий случай надо бы жертву духам принести: «Ваио коинг якнилалу гангева» – «На тебе, да и нам что-нибудь пошли», конечно: доброе взамен злого, и не сердись, Кута[8], не посылай больше зловредную женщину Нонгаач, пусть она в своей юрте сладким сном спит. За это князец решил надеть на жертвенный кол голову оленя – любимое лакомство Кута.

Иктеня подошёл к юрте и, не отряхивая снег с нерпичьих торбасов, ввалился в жилище. Ни на кого не глядя, он молча взял из угла копье и краем глаза заметил, как радостно переглянулись женщины: поняли, сегодня на обед будет оленья свеженина! Скупой хозяин редко кормил их досыта. Питались звероядиною, околевшими на дальних перегонах олешками да рыбой, взятой у береговых коряков.

Коряки разделялись на оленных и сидячих, которые жили вдоль рек в бедных тёмных землянках. А оленные люди на одном месте долго жить не любят – кочуют со своими табунами по всей северной части Камчатки, нередко заносит их даже во владения Канмамутея – на Чукотку. Он у чукчей считался верховным вождем, и они его во всём слушались. Не нравилось Канмамутею, когда чужие входили на его территорию. Тундра велика – ни конца, ни краю не видно, а вот, поди ж ты, определил чукотский владыка границы, и сородичам Иктени приходилось с этим считаться.