КАТАБАЗИС - Павел Васильевич Кузьменко

вранье, что даже не заметил, как он спер у меня короля.

Вернулся под стать погоде и настроению Алим.

— И-и, плохи наши дела, братцы. В Польше теперь не республика, а ржечь посполита[42]. То есть они избирают кораля, он после себя оставляет династию, потому что они женятся по десять раз, потому что полячки хороши, но династия не правит, потому что избирают потом нового короля. Таким образом в Польше сейчас одни принцы и принцессы и никто работать не хочет. Режим ужасный, полицейский. На некаталиков и диссидентов гонения. За малейшие пустяки — расстрел. И-и, у нас в Таджикистане такого не было даже при Игоре Пичикяне[43].

— А что же делать? — огорчился я.

— Пошли.

— Куда? — удивился Агасфер.

— В Польшу, да, — полувопросительно ответил Алим.

Мы робко подошли к поднятому шлагбауму. Пограничники в зеленой форме и с зелеными лицами, как замаскированные ловцы человеков, смотрели на нас со всех сторон выпученными глазами.

— Э-э дзень добры, панове, — я судорожно изображал привет. — Э-э, нех же Польска… пше… Алим, а чего они молчат?

— А я их научил правильно нос-вой[44] закидывать. Мы теперь кенты. Да, ладно, пошли.

Долго ли, коротко ли, а добрались мы с шуточками до мяста, скажем, ну. допустим. Торунь.

Дорога уперлась в замшелую городскую стену. Ворот не было. Вместо них из грибков и лишайников прорастала столетняя, не меньше, бронзовая мемориальная доска, так густо покрытая окислом, что, пожалуй, скорее это была склерозная доска. Делать нечего[45] — пошли в обход искать вход. В пути мы имели туристическое счастье полюбоваться памятниками национальной полемики. В одном месте на стене было намалевано: «Да здравствует пан Коперник!», далее «Долой Коперника! Земля в центре вселенной. Землю — крестьянам!», «Дело Коперника живет и побеждает», «Коперник и прочие жиды — вон из Польши!» и, наконец, «Язов — палач».

У с трудом найденных ворот, через которые без всякого контроля проезжали туда-сюда повозки, автомобили, трамваи, в бурой от времени и углекислоты кирасе сидел на низенькой скамеечке страж. Из вооружения у него имелась только большая оловянная кружка со злотыми медяками.

— Подайте, добрые панове, налог.

— На что налог-то, милый? — поинтересовался я, бросая монетку в кружку.

— На памятник Николаю Копернику, создателю гелиоцентрической системы.

— Помилуй, Боже, — заметил ничего не кинувший в кружку Агасфер. — Гелиоцентрической. Хоть бы получше придумал. Я всю жизнь хожу по одной и той же Земле. Если б не она была в центре всего и не притягивала, так я бы тут и остался.

Мощеная скользкая улица круто, с учащенным сердцебиением поднималась вверх, к костелу святого, как мы порешили между собой, Яна. За положенное до собора расстояние к себе привлек запах. Налево из стены торчала железная немецкая рука кронштейн и на нем угрожающе раскачивалась пивная бочка. У двери красовалась памятная доска: «В этой таверне в 1493 году великий Николай Коперник выпил свою первую пинту пива».

Я на правах руководителя дернул ручку двери. Она была неприступна и замкнута, как добродетельная вдова. В темном витринном окне светилась лунной лысиной круглая голова мелкобуржуазного хозяина.

— Эй! — я постучал в окно. — Пиво есть?

— Есть.

— Есть? — мы так и обалдели. — А чего закрыто?

— Невозможно открыть, господа, священный национальный праздник.

— Какой? Рождество Христово? Коперниково?

— Нет. Забастовка.

Мы плюнули, растерли и пошли дальше. Редкое октябрьское солнце игриво множилось на отполированных булыжниках мостовой и безусловно катилось слева направо в насмешку над гелиоцентрической системой. Ветерок гонял по малолюдной улице обрывки газет и оберток. Никем не срезанные астры астрономически светились на газонах. Садовники бастовали.

— Эти цветочки, эти ветерочки… — ворчал Агасфер. — А что эти ветерочки даже ни одной юбки задрать не могут? Или польские бабы тоже бастуют? — ворчал циничный Агасфер.

У бастовавшего собора прогуливался под ручку с какой-то крокодилицей досужий полицейский. Согнутая старуха не то обнюхивала дверь, не то искала дорогу. Больше, собственно, никого и не было.

У собора тоже имелось традиционное украшение: «В этом храме в 1473 году принял св. крещение великий ученый Николай Коперник, создатель гелиоцентрической системы». На этой мемориалке помешался его гравированный хрестоматийный портрет — бритая католическая физиономия, стриженные под горшок волосы, звездный взгляд кокаиниста. Слева от головы Коперника была изображена группа взаиморасположенных шариков — как бы Солнечная система.

Совсем освоившись за границей, мы втроем уже могли позволить себе подтрунить над заблуждениями туземцев.

— Ой, ну мне эти поляки. Может они думают, что Земля круглая? Я просто не мог удержаться от хохота.

— Санкта симплицитас, — давась смехом, произнес Алим.

— Алим, а это откуда?

— Не знаю, — стал оправдываться тот, — один мент в душанбинском вытрезвителе говорил…

— Послушайте, друзья, а вон дети идут, святые и простые. Давайте спросим у них, что они думают.

Дети были к тому же и счастливые. Очевидно учителя тоже бастовали. Два вихрастых мальчишки, толкаясь и вопя, гнали по тротуару консервную банку. Догнав до мемориалки, они заметили интуристов и, решив видимо нас развлечь, вынули изо рта по шарику жвачки и прилепили на доску в виде дополнительных планет, внеся сумбур в мироздание.

Алим остановил мальчишек магическим учительским жестом.

— О благородный школьник, как твое имя?

— Кшись. Кшиштоф Циолек, пан учитель.

— Скажи мне, друг мой, на чем покоится наша планета?

— У вас… у вас же забастовка, — мальчишка в ужасе перед непонятной жизнью округлил глаза, как маленькие планетки.

— Ну просто по-человечески, Кшись, можешь ответить?

— Земля, пан учитель, покоится на нескольких слонах, которых зовут Валенса, Ярузельский, Каня, Терек, Гомулка и так далее, а под ними…

— Саксофон, — громко прошептал второй ученик.

— Да нет же, этот…

— «Ямаха».

— Точно. А под ними «Ямаха».

— Ты не прав, санкта симплицитас, — влез уже я в педегогику. — А под ними молчаливый фортепьян.

— Ну вот, знают же дети. Таки я в натуре не понимаю, какого черта здесь всюду тычат этим еретиком? — удивился Агасфер. Наверное у него была юная душа христопродавца, раз он еще сохранил способность удивляться.

— Да это ж все из Варшавы установки приходят, — засмеялись мальчишки и кинулись бежать, как от греха.

От мрачных дум и праздной тишины отвлек (наконец-то) легкий зовущий цокот каблучков. Мы трое оглянулись в переулочек. Туда удалялась стройная фигурка в черной (элегантной!) шляпке, в таком — сверху широко, потом все уже, уже, уже, а потом (о радость) снова широко — плащике светлом, а потом (о, слюна мешает) такие два в капрон затянутые чуда природы и орган звука — каблучки «цок-цок-цок». Полячка оглянулась. Она была красива[46], как плавный изгиб младой свежеструйной Вислы у Кракова. Она