Дьюма-Ки - Стивен Кинг

— Мистер Фримантл? — подошёл Джон Хастингс, старик, которыйжил через два дома от Голдстайнов. В английской твидовой шляпе и свитере безрукавов он выглядел так, словно собрался на прогулку по шотландским вересковымпустошам. Вот только на лице его читался ужас. — Вы можете положить собаку. Онамертва.

— Да. — Я ослабил хватку. — Вы поможете мне встать?

— Не уверен, что смогу, — ответил Хастингс. — Скорее завалюнас обоих.

— Тогда пойдите к Голдстайнам, посмотрите, как они.

— Это её пёсик, — вздохнул он. — Я надеялся… — Он покачалголовой.

— Её. И я не хочу, чтобы она видела его таким.

— Разумеется, но…

— Я ему помогу. — Миссис Феверо выглядела чуть лучше и ужебросила сигарету. Потянулась к моей правой подмышке, замерла. — Вам будетбольно?

«Да, — мог бы ответить я, — но не так, как сейчас», ноответил, что нет. И когда Джон уже шагал по дорожке к дому Голдстайнов, яухватился левой рукой за бампер «хаммера». На пару мы с миссис Феверо сумелипоставить меня на ноги.

— Наверное, у вас нет ничего такого, чем бы накрыть собаку?— спросил я.

— Если на то пошло, в багажнике есть кусок брезента.

— Хорошо. Отлично.

Она двинулась к багажнику (учитывая размеры «хаммера», путьпредстоял долгий), потом повернулась ко мне:

— Слава Богу, собака умерла до возвращения девочки.

— Да, — согласился я. — Слава Богу.

Всё это происходило неподалёку от моего коттеджа, которымзаканчивалась улица, но путь этот дался мне с трудом и занял немало времени.Когда я добрался до цели, кисть, которую я называл «Костыльный кулак», болела,а кровь Гендальфа засыхала на моей рубашке. Я увидел открытку, засунутую междусетчатой дверью и косяком парадной. Достал её. На открытке, под нарисованнойулыбающейся девочкой, отдающей гёрлскаутский салют, прочитал:

ДЕВОЧКА ИЗ СОСЕДИНЕГО ДОМА ЗАХОДИЛА, ЧТОБЫ ПОВИДАТЬ ВАС ИСООБЩИТЬ О ВКУСНОМ ГЕРЛСКАУТСКОМ ПЕЧЕНЬЕ! ХОТЯ ОНА НЕ ЗАСТАЛА ВАС СЕГОДНЯ,Моника ЗАЙДЕТ ЕЩЕ РАЗ! ДО СКОРОЙ ВСТРЕЧИ!

Рядом со своим именем Моника нарисовала улыбающуюся рожицу.Я смял открытку и бросил в корзину для мусора, когда, хромая, направился в душ.Рубашку, джинсы и заляпанное кровью нижнее бельё я выбросил. Мне больше нехотелось их видеть.

Мой двухлетний «лексус» стоял на подъездной дорожке, но я несадился за руль со дня того несчастного случая на строительной площадке.Парнишка из соседнего колледжа трижды в неделю ездил на нём, выполняя моипоручения. Кэти Грин с готовностью отвозила меня в ближайший супермаркет, еслия её об этом просил, или на последний блокбастер перед одной из наших пыточныхсессий (после у меня уже не было никаких сил). Если бы мне сказали, что в этуосень я сам сяду за руль, я бы рассмеялся. И дело было не в травмированнойноге: меня прошибал холодный пот от одной мысли о вождении автомобиля.

Но в тот день, приняв душ и переодевшись, именно это я ипроделал: уселся за руль. Повернул ключ в замке зажигания и, постояннооглядываясь через правое плечо, задним ходом выехал с подъездной дорожки. Япринял четыре маленькие розовые таблетки оксиконтина вместо обычных двух,надеясь на то, что они позволят мне добраться до щита-указателя к супермаркету«Стоп-шоп» на пересечении Ист-Хойт и Истшор-драйв.

В супермаркете я не задержался. Речь шла не об обычномпоходе за продуктами, скорее, о быстром налёте. Одна остановка в мясном отделе,потом прихрамывающая пробежка к экспресс-кассе (от одной до десяти покупок,никаких купонов, ничего для предъявления к осмотру). И тем не менее к моментувозвращения на Астер-лейн я фактически находился в состоянии наркотическогоопьянения. Если бы меня остановил коп, я бы не прошёл проверку на трезвость.

Меня не остановили. Я проехал дом Голдстайнов: на подъезднойдорожке стояли четыре автомобиля, не меньше полудюжины припарковались утротуара, свет сиял во всех окнах. Мать Моники вызвала подкрепление по горячейлинии, и, похоже, многие родственники сбежались на зов. Такая отзывчивостьделала им честь и шла на пользу Монике.

Менее чем через минуту я уже сворачивал к своему дому.Несмотря на лекарство, правая нога пульсировала от боли: давали себя знатьбесконечные перемещения с педали газа на педаль тормоза и обратно. Ещёразболелась и голова, как это бывает при перенапряжении. Но более всего менядонимал голод. Именно он выгнал меня из дома. Только слово «голод» лишь в малойстепени отражало моё состояние. Я ощущал просто зверский аппетит, и вчерашняя лазаньяв холодильнике не могла его утолить. В ней, конечно, было мясо, но явно не вдостаточном количестве.

Тяжело опираясь на «канадку», с кружащейся от оксикон-тинаголовой, я вошёл в дом, вытащил сковороду из ящика под плитой, поставил нагорелку. Повернул ручку на максимум, едва услышал хлопок вспыхнувшего газа,потому что сосредоточился на куске говяжьей вырезки, с которого сдирал обёртку.Бросил его на сковороду, разгладил рукой, прежде чем достал лопатку из ящикастола у плиты.

Входя в дом, сдирая с себя одежду и вставая под душ, ядопустил ошибку, приняв спазмы желудка за тошноту… такое объяснение казалосьразумным. Однако к тому времени, когда я смывал мыло, спазмы превратились вустойчивое низкое урчание, словно в животе на холостых оборотах работал мощныймотор. Таблетки это урчание приглушили, но теперь оно вернулось, усилившись.Если я и испытывал такой голод за всю свою жизнь, то не мог вспомнить когда.

Я постукивал лопаткой по большущему плоскому куску мяса ипытался досчитать до тридцати. Полагал, что тридцать секунд на сильном огнеявляли собой как минимум намёк на действо, которое люди называли«приготовлением мяса». Если бы я догадался включить вытяжку и избавиться отзапаха, возможно, и дотерпел бы. Но в итоге не досчитал и до двадцати. Насемнадцати схватил бумажную тарелку, перекинул на неё мясо и принялся жратьполусырую вырезку, прислонившись к столику. Умял почти половину, когда, глядяна красный сок, вытекающий из красного мяса, ясно и отчётливо увидел Гендальфа,который смотрел на меня снизу вверх, а кровь и экскременты сочились израздавленной задней половины тела, пятная шерсть на сломанных лапах. Мойжелудок не сжался в конвульсиях, нет, нетерпеливо заорал, требуя новой еды. Яхотел есть.

Есть.

В ту ночь мне приснилось, что я в спальне, которую так многолет делил с Пэм. Она спала рядом и не могла слышать каркающий голос,доносящийся откуда-то снизу, с тёмного первого этажа: «Молодые, полуживые,молодые, полуживые».