В каждом молчании своя истерика - Ринат Валиуллин

Она перелистнула несколько страниц:

Я сидел за стойкой на табурете в баре, сзади подошла женщина:

– Угостите меня поцелуем.

Я ей налил, потом еще, позже разлил на двоих постель. Утром, чтобы голова не болела, за то, что было и будет, мы еще хорошенько хлебнули, так беспробудно друг друга, пили несколько месяцев, пока однажды не поняли, что уже не можем без этого, алкоголики.

«Вот оно, современное искусство, – подумала про себя Фортуна, отложив книгу в сторону. – Открываешь на любой странице, и все понятно».

* * *

Фортуна повесила трубку и вспомнила Оскара, который налетел на нее, как шквал ветра, взял в руки лицо и прижал свои губы к ее губам. Теперь она сидела одна в своей комнате и дрожала от странного ощущения счастья, от страха того, что кто-то может вдруг отобрать у нее это счастье, если узнает, что произошло. Однако ни отец, ни мать давно уже не заходили уже к ней поцеловать перед сном. Фортуна слышала, как они ввалились в свою комнату веселые, пьяные, продолжив праздник в постели, но уже без гостей.

Она лежала в темноте с открытыми глазами, в который раз прокручивая в голове прошедший вечер от середины, когда мама только успела крикнуть: «Ваза!». А та уже бросилась танцевать, под ритмы какофонии, которую устроили папа и Оскар, налегая своими задницами на клавиши. Ваза прокатилась по крышке пианино и лопнула, как электрическая лампочка, не выдержав напряжения. Осколки жалости были быстро собраны. Через несколько минут и взрослые и дети уже играли в бутылочку, утопив дом в смехе и поцелуях. Но эти невинные поцелуи были легкой прелюдией перед тем, долгим, что обрушился на Фортуну на кухне, куда ее отправили готовить чай. Где через минуту появился Оскар и завязал одним поцелуем те самые отношения, к которым многие шли годами. Те самые отношения – это когда ты бросаешь кучку своих встревоженных чувств на плаху любви и ожидаешь, а что же будет дальше? Ничего. Ничего особенного: казнь состоится, тебе снесет башку, ты будешь бродить без нее какое-то время на ощупь, пока не акклиматизируешься, и отец не прочтет матери в вечерних новостях объявление: «Найдена женская голова, потерявшую просим позвонить по телефону… Интим не предлагать».

Больше всего в этой истории Фортуну смущало то, что придется скрывать это от матери, пряча лицо, выступивший вдруг румянец, при одном лишь намеке. Только сейчас Фортуна поняла, насколько же она была похожа на мать, которая за всю свою идеальную семейную жизнь так и не научилась лгать.

* * *

Лара была спокойна: Антонио, каким бы он ни был мужем, любил настолько сильно, что любое ее отсутствие без уважительной причины, будь то посиделки у подруг или походы по магазинам, расценивалось как измена. После которой он мог молчаливо ковырять ужин в тарелке несколько вечеров подряд. Поэтому вся ее долгая и, как казалось, такая перспективная жизнь, заключилась в четырех стенах времен года со своими вечными соседями и картинами окон с выцветшими пейзажами, где она безостановочно повиновалась мужу и растила двоих детей. Если дни были длинными, потому что вставать приходилось рано, чтобы отвезти детей, кого в школу, кого в садик, то сама жизнь на поверку казалась короткой из-за однообразия. Даже частые выезды за границу на отдых слились в памяти в один короткий вояж с видом на море, в котором было все включено, начиная от загара, кончая скукой. Когда отдых длился дольше десяти дней, она начинала дико скучать по своему приусадебному хозяйству. Лара настолько обожала свой дом, что любой выход расценивала как забавное приключение, из которого приятно было вернуться в родную обитель.

Жизнь ползла бы так же хорошо и дальше. Если бы не дела Антонио, которые неожиданно начали давать сбои, да такие, что в конце концов ему пришлось закрыть свой бизнес и устроиться на буровую в одной нефтяной компании, подолгу пропадая в командировках. Тогда единственной ее отрадой, исключая детей, становились растения, которые тянулись к ней как к солнцу своими нежными лапками – одни с цветами, другие с плодами. Сад был ее самым дорогим детищем. Цветами она кормила вазы, а овощами и фруктами – стеклянные банки, которые потом аккуратно томились в погребе, ожидая праздничных и обеденных столов.

Дети росли, по большей части общаясь с матерью и не только оттого, что отца часто не было дома, но даже в его присутствии. Мать часто выступала между ними в роли переводчика, посредством которого общался с детьми муж:

– Лара, ты не знаешь, Кира идет сегодня на тренировку? – спросил он, зайдя на кухню, где уже сидели за столом и жена и Кира.

– Во сколько у тебя сегодня теннис? – посмотрела Лара на Киру.

– Как обычно, в шесть.

– Пойдет, – налила она чаю мужу, который уже сидел за столом и листал старую газету.

В этот момент позвонил я и сказал, что заеду к ним сегодня вечером с букетом хороших вин.

– Да, конечно, приезжай, пожарим что-нибудь у костра.

– Опять Оскар?

– Что-то он к нам зачастил, – суетливо стала сметать со стола несуществующие крошки Лара. Сердцем она чувствовала, в чем причина моих столь частых визитов. Однако мозг не мог такое представить, не мог допустить эту мысль в голову.

Существовала и еще одна, более веская причина, которая отдаляла девочек от отца. Детям не нравилась его жесткая манера общения. По сути, в доме гастролировал театр одного режиссера. Кукол дергали за нитки, которые были привязаны к самым болезненным точкам незрелой психики девочек. Так легче было завоевывать дешевый авторитет в семье и манипулировать девичьими душами, которые требовали свободы и равноправия с каждым днем все больше и больше.

– Заедем завтра в спортивный магазин.

– Зачем?

– Фортуне надо купить купальник для бассейна.

– Зачем тебе купальник, Фортуна? Может, купить просто плавки, все равно груди нет.

Младшей сестре, которая носила брекеты, тоже доставалось:

– Тебе слова не давали, Кира. Закрой свой рот, а то железом пахнет.

Лара понимала, что Антонио перегибает палку, однако не вмешивалась. Она считала мужа главным человеком в семье, главным по их капризам, и в вопросах воспитания полностью доверялась ему, считая что девочки и так сильно обделены мужским вниманием. Ей удобнее было думать, что именно так проявляется его любовь к ним. В ее представлении любовь была той самой частью бессознательного, которую лучше не трогать, только начни ее осознавать, она тут же исчезнет или примет формы уважения, дружбы, ответственности долга, превратится черт знает во что.

* * *

Фортуна и я шли сквозь грусть осеннего парка, дуло желтыми листьями. Мы ели тишину, как сладкие конфеты, фантики которых разбросаны повсюду. В ней чувствовался вкус победы над разумом, тоской и скукой, размазанной по небу. Разноцветные фантики слетали с деревьев, замедляя время. В каждой жизни есть место осени, во вкусах которой обычно недостаточно конфетного, а в шуршании – блестящей амальгамы, огрызки света тусклы.