Завидное чувство Веры Стениной - Анна Матвеева

В той же связке обнаружились ещё два альбома — и тоже сразу вспомнились. Рокуэлл Кент — чёрно-белый, как зима, и Лукас Кранах, страшные распятия, Иоганн Куспиниан, похожий на женщину, и мать Мартина Лютера, как будто спрятавшая язык под губу. И так много голых тел! Слишком много для маленькой девочки. Последняя репродукция в альбоме Кранаха — ревность. Двое голых мужчин делят женщину, и она тоже — без одежды. Ещё одна задача о трёх телах.

Мама упрямо гремела в кухне кастрюлей, как будто пытаясь прогнать шаманскими звуками неприятный разговор, — но Вера не отступилась, отняла кастрюлю и, прижав её к груди как щит, спросила, что за женщина листала с ней вместе альбомы Кранаха, Рокуэлла Кента и тот, большой, издательства «Корвина»?

— Как ты это вспомнила? — поразилась мама. — Совсем ведь крошка была! — На губах зацвела опасная улыбка, сейчас мама свалится в сладкий морок собственной памяти… — Такая хорошенькая, лучше немецкой куклы! Я всё тебе покупала, Веруня, у тебя всё было самое дорогое, дефицитное. Я себе отказывала, недоедала, лишь бы девочку мою одеть-обуть, накормить повкуснее. Даже пианино купила!

— Я помню, — сказала Вера. — Чёрное.

— Да. Его настраивать надо было каждый год. Ты ещё не играла, я только собиралась тебя в школу отдать. Настройщика позвала.

Мать всхлипнула, а Вера вспомнила вдруг что-то очень плохое: стыдные вещи, слёзы, и кто-то бежит через всю квартиру, а за ним тянется одежда — как длинный хвост. Мама плакала, и Вера зачем-то вернула ей кастрюлю.

— Настройщик стал ухаживать, я думала, серьёзный мужчина. Мы в кино ходили, на «Экипаж». В цирк ходили, в старый ещё. В музкомедию.

— Мама, не надо перечислять, куда вы ходили, — рассердилась Вера. — Дальше что?

— Он привёл девушку, сказал, это его сестра. Такая расфуфыренная. Сидела с тобой, книжечки листала. У неё был какой-то блат, она могла ездить — и ездила. Венгрия, Румыния, Польша. Привозила эти книги, предлагала купить — я и покупала, дура. Думала, в приданое пойдут. Раз попросила их с тобой посидеть, а сама побежала к тёте Тане в торг, там босоножки давали. Вернулась, а ты стоишь в комнате и смотришь, как они… как они…

— Вот это да! — сказала Вера.

— Я ему так саданула коробкой с босоножками! — Мать ударила кастрюлю по дну, и та зазвенела победным гонгом. — И тварь эта получила! На твоём диванчике, можешь себе представить? При ребёнке! Они ещё и ограбить нас планировали, я потом догадалась.

— Может, просто извращенцы, — сказала Вера. Тайна рассеялась, ей было жаль, что пыль времени скрывала такой пошлый рисунок. А мама никак не могла успокоиться — рассказывала, как продала пианино, чтобы «глаза не смотрели», но альбомы решила оставить, закинула на антресоли.

— И тут вдруг ты со своим искусством!

«Искусство — обезьяна природы» — этой фразой Юлька донимала Веру почём зря. Сама же отчаянно увлеклась политикой, к сожалению, местного разлива. Вера считала, что в Екатеринбурге не может произойти ничего особо интересного, но Юлька спорила: «Историю будут писать у нас». Она быстро научилась разговаривать не обычными словами, а газетными заголовками или даже целыми врезами.

Неудачу с Вадимом Юлька пережила быстро, как это умеют делать только истинные красавицы. А вот Вера прострадала целый год, будто в тюрьме отсидела. Даже годы спустя, когда видела картины Вадима, сразу глохла и слепла — слишком много боли для отстранённого любования… Хотя, если честно, любоваться ими в принципе было сложно — с годами портреты Вадима стали безжалостными, а он полюбил писать именно портреты.

Вера, страдая, работала над очередной курсовой — хотела писать о Ренуаре, а дали Гюстава Курбе, и спасибо, что не Денисова-Уральского. Юлька же тем временем познакомилась с весьма оригинальным молодым человеком, решившим посвятить свою жизнь царским останкам.

Вообще, Юлька каждый день с кем-то знакомилась — это было и требование профессии, и естественное свойство личности. Охотно открываясь незнакомцам, Юлька брала у них что ей нужно, после чего отпускала на свободу — как птиц из клетки. Конечно, попадались и такие, что не спешили улетать, даже норовили поглубже забиться в угол, но Юлька вытряхивала их из своей жизни беспощадно.

Вера завидовала этому её умению — с лёгкостью избавляться от лишних людей: подобной виртуозностью могла похвастаться, пожалуй, лишь великая русская литература. Или же история двадцатого века. К тому времени зависть уже стала полноценной частью Вериного существа — одним из тех органов, что так таинственно и сложно действуют внутри каждого человека, пусть даже — лишнего. Вера носила её в себе, как дитя, которому не суждено появиться на свет.

«Человек с останками» был представлен Юльке на какой-то газетной пьянке — он был молод, косолап и напорист, как струя из пожарного ствола. Перекрикивал магнитофон, изрыгавший из себя Алёну Апину: Мой долг, как человека православного, отыскать святые останки помазанника Божьего. Вера, когда Юлька пересказывала ей, кривляясь, эту речь, вдруг вспомнила строки Гейне — совсем недавно проходили по зарубежке:

То, что пророчила звезда,

В сражении мы узнали.

Где ты велел, там были мы

И прах короля искали.

И долго там бродили мы,

Жестоким горем томимы,

И все надежды оставили нас,

И короля не нашли мы.

Возможно, благодаря этим строкам история косолапого искателя показалась Вере трогательной — она захотела с ним познакомиться. Это было легко: он распространял духовную газету в коридорах университета. Высокий мальчик с бородой, лицо сердечком, а брови такие, что хочется провести пальцем — сначала по одной, потом по другой. Зовут Валентин. «Валечка», — подумала Вера. Она смущённо вертела в руках духовную газету, не зная, что с ней делать.

— Завтра раскоп, — поделился Валечка, обращаясь напрямую к Юльке. Эта манера была Вере хорошо знакома: мужчины, глядя на Юльку, слепли, не замечая никого вокруг, и Стенина оказывалась равна вот именно что стене. Подавая Юльке руку на выходе из автобуса, никто не помнил про Веру — что ж, зато она научилась ловко спускаться на самых высоких шпильках с самых крутых ступенек.

Валечка говорил только про царские останки. След от сабли японского самурая, феномен Анастасии и оторванный палец Александры Феодоровны… Когда Юлька написала заметку про долгожданный раскоп в Поросёнковом логу, Валечка долго мучил её своими вычурными, архаичными какими-то благодарностями, с вензелями и приседаниями.

— При этом он меня почему-то очень волнует, — призналась однажды Юлька. — Проклятый мешок с костями! Надо переспать и успокоиться.

Валечка призыву не поддался, чем весьма озадачил Юльку и удивил Веру. Копипаста едва не заболела с досады, вызвала мальчика на откровенный разговор — и тогда он пробубнил, глядя на Юлькины коленки, что эти отношения возможны только после того, как мы обвенчаемся. Ты будешь первой у меня, а я у тебя.