Когда псы плачут - Маркус Зузак

– Привет, Кэмерон. – Это попозже ко мне заглянула Сара. – Ты как насчет сходить завтра к Стиву на игру?

– Давай, – ответил я. Делать мне все равно было нечего.

– Отлично.

В воскресенье Стиву предстоял очередной матч, но на другом стадионе, где-то в районе Марубры. Ехать решили только мы с Сарой. Зашли к Стиву, и он повез нас на своей машине.

На том матче произошло кое-что важное.

Цвет доброты

Мы возвращаемся с кладбища обратно в город, и ночь все еще в самом начале.

Мы идем, спотыкаясь, и я думаю о цвете доброты, осознавая, что ее краски и оттенки на человеке не рисуются. Они въедаются.

Пес бросает на меня взгляды.

Он знает мои мысли.

Скоро он опять останавливается, и перед нами здание, взмывает в небеса.

У него стеклянные двери, будто темные зеркала, и мы стоим подле.

Пес взлаивает.

Дерзко и басовито, заставляя меня всмотреться в отражение. Так нужно.

Я пристально смотрю на себя самого и вижу цвета неуклюжести, неуверенности и тоски.

И впервые в жизни я не отворачиваюсь, махнув рукой. Я ныряю в них, чтобы почувствовать их силу.

Я готов.

Пробраться сквозь них.

По дороге к Стиву я раздумывал, что же, бляха-муха, собирается делать в жизни моя сестра Сара. Мы шли по улице, и большинство встречных мужиков разглядывали ее. Многие, миновав нас, оборачивались взглянуть на ее фигуру еще разок. Похоже, для них Сара только этим и была. От таких мыслей мне становилось немного тошно (и не хотелось разговаривать), и я надеялся, что на самом деле Саре светит не такая жизнь.

– Извращенцы долбанные, – сказала Сара.

И это меня обнадежило.

Дело в том, что, по-моему, мы все – извращенцы. Все мужчины. И все женщины. И все страдальцы-малолетки вроде меня. Забавно думать, что мой папаша тоже извращенец, или что мать. Но ведь где-то в расщелинах души они, я уверен, было дело, поскальзывались, а то и ныряли охотно. Что до меня, так временами мне кажется, я там и живу. Может, все мы так. Может, одно прекрасное в моей жизни только и есть – карабканье на свет.

Стив, как всегда, спустился к нам махом, едва мы появились. Он сидел на балконе, поднял голову и в следующее мгновение стоял рядом с нами с ключами в руке. Стив ни разу в жизни никуда не опоздал.

Он закинул сумку со снарягой в багажник, и мы покатили.

Ехали по Кливленд-авеню, которая вечно подзабита, даже в воскресенье, и радио у Стива молчало. Нас подрезали, автобусы перед носом отваливали от бровки, но Стив не раздражался. Ни разу не нажал на сигнал, не выругался. Он не видел в этом смысла.

Здорово, что я в тот день поехал на стадион. Здорово было посмотреть на Стива и наблюдать, как он себя ведет. Слова, которые я стал записывать, не только заставили меня по-новому чувствовать и видеть мир: от них я стал любопытнее. Мне хотелось видеть, как люди двигаются, как говорят и как реагируют друг на друга. Стив был прекрасным объектом для изучения.

Поле огородили веревкой, и оттуда, где мы с Сарой стояли, я видел, как Стив подошел к своим. Каждый из них посмотрел на Стива и сказал пару слов. Только один или двое поговорили с ним дольше. Стив не смешался с общей кучей, и было ясно, что он ни с кем там не в близкой дружбе. Ни с одним человеком. И все равно он им нравился. Его уважали. Захоти он, смеялся бы с ними, и все бы ему заглядывали в рот.

Но это сейчас не имело значения.

Для Стива – не имело.

Другое дело в игре: когда он просил мяч, ему отдавали. Когда нужно было провернуть что-то важное, Стив проворачивал. В легких играх звездили другие, но, когда приходилось круто, вывозил Стив, даже если вывозить приходилось в одиночку.

Команды изготовились, из-под обоих навесов много вопили и дурачились, и вот игроки выбежали на поле. Стив в своей команде был капитаном, и, как я и думал, на поле он разговаривал заметно больше. Он никогда не орал. Я только видел, как он что-то поясняет другим игрокам или говорит, что делать. И все слушались.

В три часа игра началась.

Народу на стадионе было прилично, большинство дули пиво или жевали хот-доги, а часто – и то и другое вместе. Многие орали, роняя изо рта крошки еды и слюну.

Как часто бывает, в первые минуты матча возникла свалка, в которой Стив не участвовал. Какой-то чувак подскочил и ударил Стива куда-то в область горла, и все кинулись в драку. Плюхи шлепались в мясо, кулаки кровавились о зубы.

Стив поднялся и отошел в сторону.

Согнулся.

Сплюнул.

Потом выпрямился, пробил штрафной и помчался по полю хлеще прежнего.

Его имя выкликали постоянно.

– Волф! Держи Волфа!

Каждый раз блокировать его посылали нескольких, чтобы уж точно приложить, как следует.

Каждый раз Стив поднимался и продолжал игру.

Мы с Сарой улыбались, когда Стив несколько раз прорывался сквозь защиту, и с его подачи забивали голы. К перерыву его команда уже хорошо вела в счете. Важное событие этого дня произошло в конце второй половины игры.

Небо было темно-серое, собирался дождь.

Люди ежились от холода.

Скользкий ветер тек по воздуху.

Позади гоняли мяч детишки, с застывшим в уголках ртов томатным соусом и коростой на коленках.

Стив готовился пробить штрафной с самого что ни на есть дальнего расстояния – с точки прямо возле трибуны болельщиков чужой команды.

Они дразнили его.

Обзывали.

Кричали, что он – ноль.

Когда он разбегался, в него бросили банку с пивом. Пиво выплеснулось, банка прилетела Стиву в скулу.

Он остановился.

На полушаге.

Замер.

Неторопливо поднял банку и оглядел. Повернулся к компании, ее бросившей, мгновенно притихшей, и, не удостоив ее вторым взглядом, аккуратно опустил банку на землю, в сторонке, и вернулся на исходную позицию.

Толпа во все глаза смотрела, как Стив разбежался и ударил.

Мяч взмыл вверх и спланировал прямо в рамку, а Стив обернулся и посмотрел на тех людей. Он несколько секунд не отводил глаз, а потом побежал в игру, оставив пивную банку, полупустую и растерянную, скучать у боковой линии.

Наблюдая конец этого происшествия, я не мог не обратить внимания на то, что взгляд у Стива вовсе не был гневным. Скорее уж удивленным. Он мог сделать все, что его душе было угодно. Сказать любые слова. Плюнуть в тех ребят или швырнуть в них той же банкой.