Евгений Харитонов. Поэтика подполья - Алексей Андреевич Конаков

послевоенных лет, при всей очевидной нелепости и искажении фактов, чрезвычайно сильно влияли на советских граждан – как на уровне непосредственных действий, так и на уровне выражаемых идей[84]. И, несмотря на попытки Харитонова натурализовать собственный антисемитизм, представить его почти биологической чертой своего организма[85], перед нами, скорее всего, именно пример успешного воздействия извне – воздействия государственной

идеологии на пластичный и восприимчивый ум ребенка. Подобно многим своим сверстникам, юный Евгений смотрит «Александра Невского» Эйзенштейна в кино, слушает «Куликово поле» Шапорина по радио, ходит на «Ивана Сусанина» Глинки в театр и изучает историю по русскоцентричному учебнику Шестакова. Успешная эксплуатация русского шовинизма, начатая Сталиным сразу после провала кампании за «советский патриотизм» (1936–1938), усилившаяся в годы войны и достигшая апогея к середине 1950-х[86], является обстоятельством, которое нельзя не учитывать при изучении поздних текстов Харитонова.

В частности, юдофобия, широко распространившаяся среди русских людей после начала «борьбы с космополитами» (1948) и «дела врачей» (1953)[87], примету Харитонова форму идеи о необходимости изоляции, защиты от внешних влияний, своеобразно аккомпанируя сталинскому «дискурсу осажденной крепости» («Сохранить нацию. Сохранить народ. А почему обязательно сохранить? Почему не допустить вливания новой крови? А не будет ли при этом вырождения и замыкания? Почему так каждая особь и личность хочет сохраниться? Таков закон? Во всяком случае, если и есть ещё над этим законом закон, что особь должна быть разомкнута для обмена веществ, до этого закона над законом мы не собираемся подниматься, а должны, повинуясь лишь инстинкту, он же закон сохранения себя, не допускать разрушения себя. Так, если понимать умом. И сердцем. (Не зря же в нас вложена Богом юдофобия.)» [301]) – чтобы кристаллизоваться в итоге в столь любимых автором образах уединенной кельи и сокрытого от чужих глаз монастыря.

С другой стороны, «уединенность» и «замкнутость» молодого Харитонова связаны и с его робостью, которую сам он объяснял домашним воспитанием: «Я был воспитанный мальчик и не уличный. И вынужден был вести себя осмотрительно чтобы не нарваться на драку и грубость. И если мне что-то не нравилось, я не высказывал прямо чтобы не побили» (2б2). Нравы 1950-х, действительно, были весьма грубы («Я боялся перемены в школе, когда толпа неотёсаных, свирепых, бездушных, нечутких, душевно неразвитых подростков кидается в потасовки друг с другом, жался к стенке и закрывал глаза или не выходил из класса» [295]); на повсеместную бедность и безотцовщину накладывались общая (довольно высокая) терпимость к насилию, обусловленная недавней войной, и влияние уголовников, наводнивших города СССР после масштабной «ворошиловской» амнистии 1953 года (объявленной через три недели после смерти Сталина)[88]. Впрочем, обладая достаточно активным, сангвиническим темпераментом, подрастающий Харитонов научится более-менее успешно игнорировать эту мрачную сторону советской жизни; он занят чтением книг, сочинением стихов[89], организацией кружков[90], художественной самодеятельностью[91] и общественными мероприятиями: «Я был мальчиком для вызывания слез на конференциях сторонников мира мой голос звенел как колосок» (225).

В 1955 году Евгений переходит в школу № 82 на улице Гоголя[92]. За обучение в старших классах, с 8-го по 10-й, все еще нужно платить (эту норму отменят через год), зато упразднено (в 1954 году) раздельное образование юношей и девушек[93]. Запрос на перемены, накопившийся в годы позднего сталинизма, чрезвычайно высок, и после 1953 года политический климат СССР стремительно теплеет[94]. Тем не менее оттепель пока кажется довольно неоднородной: за осуждением Сталина на XX съезде КПСС (доклад Хрущева «О культе личности и его последствиях», прочитанный 25 февраля 1956 года) последуют репрессии против московского студенчества в том же 1956 году, за провозглашением «мирного сосуществования» с Западом – подавление революции в Венгрии, за многообещающими дискуссиями «об искренности в литературе» – разгром популярного романа «Не хлебом единым» Владимира Дудинцева[95]. Все эти новости, волнения и перемены происходят на фоне бурного развития Новосибирска: вследствие эвакуации военных лет в городе появилось большое количество новых предприятий и резко увеличилась численность населения (в 1962 году Новосибирск станет «миллионником»). Широко застраиваются центр и окраины, в конце 1957 года начинает свою работу Обская ГЭС, предназначенная решить проблему нехватки электроэнергии в растущем городе; тогда же Хрущев принимает предложение академиков Михаила Лаврентьева, Сергея Соболева и Сергея Христиановича о создании знаменитого новосибирского Академгородка.

Впрочем, Харитонов связывает свое будущее отнюдь не с Новосибирском. Вопреки желаниям отца и матери[96] он хочет ехать в Москву, чтобы стать киноактером.

Эта идея молодого человека может казаться странной, хотя по уверениям самого Харитонова любовь к актерству была свойственна ему чуть ли не от рождения: «Я с детства хотел отличаться от всех. Подражал гениям в позе. Сяду перед зеркалом как Крылов, подопру щеку рукой, или подниму воротничок как у Глинки. Любил читать чем отличались большие артисты, хотел чтобы и во мне проявились их черты. И больше всего думал о славе. Мое внимание направлялось не на жизнь вокруг а на себя. Я постоянно смотрелся в зеркало, думал как вырасту и похорошею с переломным возрастом, меня сразу отличат» (175) Кроме того, в старших классах школы Харитонов регулярно посещает новосибирский Дом художественного воспитания детей, где занимается в довольно известной театральной студии под руководством томской актрисы Валентины Петуховой[97]. И как раз в это же время начинается настоящее «возрождение» советского кинематографа (во многом связанное с организаторской деятельностью режиссера Ивана Пырьева). «Возрождение» имеет как количественное (в разы увеличивается число выпускаемых фильмов[98]), так и качественное измерение – в моде эстетика черно-белых лент, отсылающая (в противовес цветным кинокартинам эпохи высокого сталинизма) к советскому киноавангарду 1920-х годов[99]. В 1956 году на экраны выходит «Весна на Заречной улице» Феликса Миронера и Марлена Хуциева, в 1957 году – «Летят журавли» Михаила Калатозова, в 1958-м – «Два Федора» того же Хуциева. Характерная для оттепельной культуры «искренность» принимает в этих кинофильмах форму мелодрамы[100] – жанра, высоко ценимого Харитоновым («Самая главная, самая настоящая-то радость и есть, когда слезы и над бездной» [221]). Динамичное развитие советского кинематографа, наступившее после долгого периода «малокартинья», должно вселять в Харитонова известный оптимизм – очевидно, стремительно растущей области искусства нужны новые люди и свежие таланты.

В мае 1958 года «Летят журавли» получают приз на фестивале в Каннах.

В июне этого же года Харитонов оканчивает (с двумя тройками в аттестате) школу[101] и отправляется в Москву, чтобы поступать во ВГИК – на актерское отделение.

2. Влияние