Похвальное слово мачехе - Марио Варгас Льоса

С младых ногтей дон Ригоберто был активнейшим участником "Католического действия" и мечтал преобразовать мир. Однако довольно скоро понял, что эта идея, подобно всем коллективным, – не более чем несбыточная мечта и воплотиться в жизнь не может, и с присущим ему практицизмом решил не тратить время на битвы, которые рано или поздно все равно будут проиграны. Тогда осенила его догадка: если идеальное совершенство и возможно, то лишь для отдельно взятой личности и должно быть строго ограничено в пространстве (чистоплотность, к примеру, или секс) и во времени (тому и другому должно уделять время перед сном).

Он снял халат, повесил его за дверью и голый, в одних комнатных туфлях, уселся на унитаз, отделенный от остальной части туалета лакированной ширмой с изображением небесно-голубых танцующих фигурок. Его желудок действовал с точностью швейцарских часов, полностью и без усилий опорожняясь именно в эти часы и как бы радуясь возможности освободиться от всякого рода дневной докуки. С тех пор, как было принято самое тайное в его жизни решение – надо полагать, даже донья Лукреция не знала о том, что ее муж, решив становиться безупречно совершенным на краткие полчаса каждого дня, разработал эту церемонию, – ни разу не страдал он от мучительных запоров или изнурительных поносов.

Дон Ригоберто полузакрыл глаза и слегка натужился. Этого было вполне достаточно: он сейчас же ощутил приятное щекотание в прямой кишке, и ему показалось, будто там, в недрах его организма, что-то послушно двинулось к предупредительно открытому выходу. И задний проход в свою очередь уже начал растягиваться, заранее готовясь извергнуть извергаемое и тотчас сомкнуться, шутливо хмурясь всеми своими бесчисленными морщинками и как бы говоря: "Проваливай, какашка, и больше не возвращайся".

Дон Ригоберто удовлетворительно улыбнулся. "Может быть, понятия "испражняться", "какать", "сходить по-большому" – как это еще называется? – синонимы слова "наслаждаться"?" – подумал он. А почему бы и нет? Но, разумеется, при том условии, что человек сосредоточен и нетороплив, получает удовольствие от выполнения этой задачи, не спешит, а напротив – чуть-чуть растягивает процесс, мягко и плавно напрягая и расслабляя мускулы. Ни в коем случае не тужится, не выталкивает из себя продукты распада, но лишь направляет, провожает, сопровождает их скользящее движение к выходу. Дон Ригоберто снова вздохнул, устремив все пять чувств к тому, что происходило внутри его тела. Ему въяве предстало все это – сокращение кишки, круговорот соков и масс, творящийся там, в теплых потемках утробы, в тишине, время от времени нарушаемой глуховатым клекотом или веселым сквознячком отходящих газов. И вот наконец он услышал тихий шлепок, возвестивший о том, что внутренности его внесли первую лепту. За первой последовали вторая, третья и четвертая. Рекордом до сей поры он считал цифру восемь, но являлась она обычно результатом чересчур обильного застолья, когда организм получал убийственное количество белков, жиров, углеводов и крахмала, орошенных вином и спиртами. Обычной его нормой были пять легких и результативных усилий, и сейчас, по завершении пятого, выждав несколько секунд, чтобы мышцы, кишки, сфинктер пришли в нормальное положение и расслабились, дон Ригоберто почувствовал, как его охватывает сокровенная радость исполненного долга, достигнутой цели, радость, очень похожая на то ощущение душевной чистоты, которое испытывал он в отрочестве, после того, как исповедовался в грехах и исполнял покаяние, налагаемое на него духовником.

"Однако облегчить душу – дело куда более неверное, чем очистить желудок", – подумал он. В том, что сейчас его желудок чист, у него сомнений не было. Разведя ноги, он склонил голову, всмотрелся: да, пять коричневатых колбасок, покоившихся на зеленом фаянсе унитаза, доказывали это. Какая исповедь, какое покаяние позволили бы вот так увидеть (а если захочется – пощупать) те зловонные мерзости, извлеченные господним милосердием, покаянием, раскаянием и исповедью из души? Когда дон Ригоберто был ревностным католиком, его всегда терзало подозрение в том, что какой бы горячей и пространной ни была его исповедь, какая-то грязь непременно оставалась на стенках души, какие-то пятна не поддавались самому рьяному покаянию.

Впрочем, появлялось у него и другое чувство, со временем, правда, утратившее свою остроту: дону Ригоберто однажды довелось прочесть в каком-то журнале о том, как очищают свои внутренности юные послушники в буддийском монастыре. Для этой процедуры требовались три гимнастических упражнения, веревка и ночной сосуд, и была она проста и совершенна, как, к примеру, круг или совокупление. Автор статьи, бельгийский йог, в течение сорока дней постигал вместе с послушниками технику этого действа. Описание трех упражнений, после которых следовало приступать к опорожнению кишечника, было не совсем ясным – во всяком случае, не давало возможности представить их в полной мере и выполнить самому. Йог уверял, что посредством этих вращений, наклонов и изгибов желудок освобождается от всех шлаков вегетарианского рациона. После этого первого этапа очищения послушники – дон Ригоберто с долей меланхолии вообразил себе их бритые головы, щуплые тела, облаченные в хитоны шафранового или, может быть, белого цвета, – принимали нужную для дальнейшего позу: расслаблялись, нагибались, слегка расставив ноги, надежно упершись ступнями в землю, чтобы не сдвинуться ни на миллиметр, покуда тело – некая змея, заглатывающая нескончаемого червяка, – сокращая кишки и желудок, пропустит через себя веревку, которая, извиваясь, проползет со спокойной неумолимостью по влажному лабиринту, непреклонно выталкивая наружу все остатки, излишки, ненужности и шлаки, – все то, с чем не смогла справиться обычная дефекация.

"Они точно чистят шомполом ружейный ствол", – подумал дон Ригоберто, испытав при этом, как всегда, легкий укол зависти, и представил себе, как испачканная калом головка веревки выползает в мир через воспетый Кеведо "глазок слепой", предварительно проползая по всем этим извилистым и темным закоулкам нутра, вылезает на поверхность, и сворачивается кольцами на дне урыльника, и лежит там, ни к чему более не пригодная, вместе с последними, извлеченными при ее помощи нечистотами, ожидая сожжения. Как, должно быть, замечательно чувствуют себя эти юноши по окончании процедуры! Как чисты они! Как незапятнанны! Нет, никогда не сможет он уподобиться им! И все же дон Ригоберто был убежден: если они превосходят его в технологии очищения желудка, то во всех прочих отношениях его собственный гигиенический обряд продуман гораздо тщательней и подробней, чем все их экзотические таинства.

Он в последний раз, слегка и совершенно бесшумно натужился – просто так, на всякий случай. Неужели правда то, что рассказывают про знаменитого ученого Марселино Менендеса-и-Пелайо? Говорят, что, страдая хроническими запорами, он якобы полжизни провел в уборной. Дона Ригоберто уверяли, что в Сантандере, в доме-музее великого историка, поэта и критика, туристам показывают особый пюпитр, сконструированный по его заказу для того, чтобы ученый муж мог не прерывать своих штудий и изысканий и во время борьбы со своим чрезмерно скаредным желудком, не желавшим избавляться от скопившихся в нем фекальных масс – последствий обильных и частых кастильских пиров. Дон Ригоберто растрогался, вообразив себе, как этот человек, наделенный столь светлым разумом, могучим интеллектом и даром истинной религиозности, сидит, скорчась и, быть может, закрыв колени толстым клетчатым одеялом, чтобы уберечься от ледяного ветра с гор, и на протяжении целых часов тужится, тужится, тужится, продолжая в то же время невозмутимо рыться в старинных фолиантах и пыльных инкунабулах, систематизируя все ереси, расколы, отклонения от доктрины и канона, случавшиеся в истории Испании.