Элмет - Фиона Мозли

Миссис Рэнделл продолжала свою речь, а Папа ничего не говорил в ответ. Как и Кэти. Нас троих как будто накрыло слоем тягучей липучки, и, хотя директриса говорила без умолку, ее фразы беспомощно бились об этот плотный покров, лишь изредка, мелкими уколами, сквозь него прорываясь, но никак не влияя на наше угрюмо-молчаливое состояние. Позднее Папа сказал нам, что после слов директрисы о поведении мальчиков он понял, что высказывать свои мысли по этому поводу будет бесполезно. У миссис Рэнделл уже сложился свой взгляд на происшедшее просто потому, что подобные ей люди именно так видят подобные вещи, пояснил он. Так уж устроен этот мир, а нам остается только найти свои способы с этим бороться и накопить побольше сил.

А тогда, в кабинете, Папа для проформы согласился с рекомендациями миссис Рэнделл и принес извинения от лица своей дочери. Заверил ее, что такое больше не повторится. Пообещал навести дома строгую дисциплину и сказал, что Кэти постарается загладить свою вину перед мальчиками.

Папа вел нас к дому Бабули Морли через уже сумеречные пригороды. По пути он сказал, что в этот раз останется здесь как минимум на месяц и нам всем надо больше времени проводить вместе, так что каждый день после школы мы должны прямиком идти домой. Потом он сказал, что Кэти все сделала правильно. И еще он сказал, что ей следовало бы сделать это гораздо раньше.

Бабуля Морли умерла вечером во вторник. Кэти обнаружила ее сидящей в своем любимом кресле в гостиной, задернула все шторы, закрыла все двери и запретила мне туда входить. Мы не знали, как связаться с Папой, и потому просто держали комнату запертой и окна зашторенными, а сами жили наверху в почти безмолвном ожидании. Кэти спускалась только затем, чтобы найти какую-нибудь еду в кухонных шкафах. Мы питались печеньем, бананами и чипсами вплоть до приезда Папы через полторы недели. Мы бросились к нему и только тогда впервые заплакали, а он сказал, что больше никогда, никогда не оставит нас одних.

Годы и мили спустя брат этой девчонки бредет по вязкой грязи, разыскивая сестру. Прошло уже много дней. Я не обнаружил никаких следов, но я не теряю надежды.

Память о том вечере в нашем лесном доме ничуть не потускнела. Кадры прокручиваются раз за разом, как на закольцованной кинопленке. Каждое лицо и каждый жест видны отчетливо. Никакой размытости.

По ходу я вспоминаю, как все они выглядели. Вспоминаю сестру с ее гладкими черными волосами. Думаю о Папе и о словах, им сказанных и оставшихся несказанными. Вспоминаю других людей, их выпученные глаза и оскаленные зубы.

Я поступил правильно, сбежав оттуда.

На ходу я оглядываюсь по сторонам. Чем дальше я от дома, тем более чужеродным кажется пейзаж. Мои глаза реагируют соответственно. Они жадно цепляются за каждый знакомый предмет.

На горизонте я вижу дымовую трубу и охладительные башни электростанции, пожирающей плоды земных недр и изрыгающей едкие отходы. Я вижу завесу пепельного смога между землей и небом, вижу свинцовые испарения, набухающие ненатуральными тучами. Я вижу опоры высоковольтной линии, цепочкой протянувшиеся из дальней дали в ближайшую близь, подобно телу исполинской многоножки; вижу их тени, еще более громадные, распластанные по склонам холмов, как древние знаки наших языческих предков. Я вижу силуэты жвачных, которые неспешно блуждают по лугам, перемещают свои неуклюжие туши от кормушки к поилке или еще куда; вижу, как последние отблески вечерней зари падают на кудлатые спины пасущихся овец, подобно искрам, летящим с огнива на трут. Я вижу рдеющую землю и пламенеющее небо. И я прохожу через все это размеренным шагом.

Я со скорбью покидаю Элмет.

Мы предавались глупым детским забавам еще долго после того, как вышли из соответственного возраста. Благо роща снабжала нас всем для этого нужным, а пересеченная местность отлично подходила для догонялок и пряток. В другой обстановке мы повзрослели бы гораздо раньше, но это был наш, особенный мир, так что мы со взрослением не спешили. Собственно, как раз потому Папа и перевез нас сюда. Он хотел, чтобы мы как можно дольше оставались сами по себе, вдали от большого мира. Он дал нам шанс пожить своей жизнью, по его словам.

Мы увлеклись стрельбой из луков, подражая легендарным лесным разбойникам. Когда после постройки дома у Папы появилось больше свободного времени, он научил нас делать луки и стрелы с применением разнообразных инструментов. И мы делали из твердой упругой древесины длинные луки — почти в рост каждого из нас. Ясеней вокруг было полно, но дубовые ветки для этой цели подходили больше, а наилучшим материалом был тис, как объяснил Папа. Он находил прутья нужной длины и толщины, после чего мы уже сами очищали их от коры и тонкой стружкой — чтобы не снять лишнее — срезали верхний, еще не окрепший молодой слой. Со стрелами было проще: найти в окрестностях прямые тонкие побеги не составляло труда. Для состязаний в меткости вполне годились стрелы с тупыми наконечниками — мы пускали их в джутовый мешок с намалеванной на нем мишенью, — но Папе для охоты на птиц, кроликов и оленей нужны были крепкие стальные наконечники, которые ему приходилось покупать.

Мы делали разные луки: удобные для использования сейчас, более тугие для проверки и развития силы, а также луки на будущее, до которых нам еще только предстояло дорасти. Кэти могла оттянуть тетиву гораздо дальше, чем я, благодаря ее длинным рукам, хотя грудная клетка у меня уже тогда была шире. Она никогда не вздрагивала при выстреле, если отпущенная тетива хлестала ее по левой руке, — так бывает при очень сильном натяжении, усталости или при неправильном хвате лука. Или когда у стрелка очень тонкие и гибкие руки, которые при полном распрямлении слегка выгибаются в обратную сторону, подставляя под удар мягкие ткани с голубыми прожилками вен. У нас обоих были такие руки. Натянув лук изо всех сил, я пускал стрелу, и тетива била меня чуть ниже локтя. Боль не ограничивалась только кожей, она пробиралась глубже, вплоть до костного мозга. А потом болевая волна разносилась по костям всего тела.

Но Кэти как будто не чувствовала этой боли — или не обращала на нее внимания. Она никогда не надевала кожаный нарукавник и максимально оттягивала тетиву, распрямляя левую руку до предела, чтобы точнее прицелиться. И каждый раз тетива звучно хлестала по ее мягкой белой коже. Так оно и продолжалось: Кэти держала лук, выгибая локоть в сторону тетивы и при стрельбе вновь и вновь получая болезненные удары. Ее предплечье сделалось багрово-красным с пятнами серых и пожелтевших синяков, которые почти замкнулись вокруг руки наподобие браслета с золотистыми вкраплениями.

И все же она не меняла свою манеру стрельбы. Папа сердился на нее, когда это видел. Если только можно назвать гневом смесь разных чувств с преобладанием любви. Отчасти это походило на грусть, но не как бездеятельное состояние, ибо Папа всегда был готов вмешаться. В таких случаях он приближался, мягко отбирал лук и садился с ним в сторонке. Ждал, когда Кэти успокоится, перестанет шумно дышать, ощутит наконец-то усталость после всех упражнений, подойдет и опустится рядом на лесную подстилку. Я тоже к ним подсаживался, Папа доставал из карманов пригоршню крекеров и кусок твердого сыра, мы съедали их втроем и затем направлялись обратно к дому.