Наркокурьер Лариосик - Григорий Ряжский

Инсульт, последовавший сразу после падения, навсегда уложил деда Романа в постель. Теперь он лежал, заботливо обложенный ниже пояса мягкими, хорошо впитывающими влагу тряпочками, и почти все время улыбался. Как мама ни старалась, слабый, чуть кисловатый запах стариковской мочи все равно витал, если не по всей комнате, то, по крайней мере, в прикроватной ее части. Необратимые сосудистые изменения раскололи дедушкино сознание на три неравные части…

Первый, самый яркий по воспоминаниям кусок жизни, вбирал в себя детские годы и дореволюционную юность в Смоленске, с папой, мамой и младшим братом Юликом. Семья была из богатых и имела свой выезд. Астра и Венгерка, два вороных рысака, были гордостью не только семьи, но и всей улицы. За успехи в гимназии обычно братья получали от родителей полтора-два часа дополнительной свободы, и этого времени хватало на то, чтобы запрячь лошадей и самостоятельно, с удалым посвистом, заломив на голове гимназические фуражки, прорезать на рысях, на зависть сверстникам, город вдоль и поперек. К пришедшейся некстати революции совершенно не успели подготовиться. Одним разбойным махом начисто смела она привычное семейное благополучие, уничтожив дом, денежные вклады во Второй Имперский Банкъ и реквизировав на новые революционные нужды высокопородных Астру и Венгерку. Нужно было выживать, семья перебралась в Москву, где и начали проявляться многочисленные дедушкины предпринимательские таланты, в основном по снабженческой линии…

Второй, не такой уже яркий по послеинсультным вспышкам памяти кусок воспоминаний, относился к предвоенным и первым, самым непростым для семьи, военным годам. В это время семья жила в эвакуации, в Давлеканово, на самом юге Башкирии. Дед Роман, приобретший, точнее, совершенно законным образом получивший броню, охраняющую его от армейской мобилизации как высококлассного снабженца в области поставок иголок и суровых ниток, гордо и высокопарно называемых им «Пошивочным материалом для нужд Красной Армии и Флота», мотался весь срок эвакуации между Москвой и поселком в Башкирии, скрытным, по возможности, образом обеспечивая надлежащий в условиях военного времени уровень потребления семьей как продуктов питания, так и отдельных предметов провинциального хозяйствования, необходимых для «жизни на земле», как частенько говаривал он. К таким предметам относилась и Катька, трехлетняя коза с тяжелым розовым выменем, которую Роман Ефимович успел в течение одного дня своего очередного неожиданного наезда из Москвы найти и выменять на четыре новых и совершенно одинаковых по цвету, размеру и фасону женских платья, добытых им неизвестно как в столице, когда немец стоял уже в нескольких километрах у ее порога. Попав в неопытные, но чрезвычайно трудолюбивые и заботливые, чистоплотные, еврейские бабушкины руки, Катька спустя всего лишь неделю такого непривычного обихода увеличила надои в два с половиной раза, что не раз крепко поддерживало семью в годы эвакуации. Впоследствии, когда уже наши войска, форсировав Вислу, подходили к Одеру и эвакуированным пришла пора возвращаться домой, Роза Марковна разрыдалась на Катькиной пуховой груди, не желая бросать в неизвестный недогляд свою кормилицу. Продавать Катьку не стали, ее отдали в хорошие руки, которые, отложив отъезд, искали всей семьей целую неделю. Непростым оказалось делом…

Третью, и наиболее простую в описательном смысле, наглухо отделенную от парализованного деда Романа, часть его сознания, можно охарактеризовать как абсолютнейший провал по части узнавания близких родственников и знакомых. Павлик для деда навсегда заделался младшим братом Юликом, а родная дочь его, Павликова мама, автоматически заняла место его матери, Павликовой прабабки, Розы Марковны, упокоенной сразу после войны, в Москве, на Немецком кладбище.

Всякий же приходящий в дом посторонний, допущенный по какой-либо причине до деда, в случае, если он не был ребенком или не принадлежал к прекрасному полу, естественно, тут же становился строгим, но справедливым отцом Хаимом Исааковичем. В такие минуты у дедушки начинал мелко дрожать живот под одеялом, он улыбался жалостливой улыбкой, моргая часто-часто, и всегда говорил одно и то же:

— Папочка, мы с Юликом на Астре с Венгеркой покатаемся, ладно?

Любой ответ, честный или обманный, всегда заканчивался одним и тем же — сменой под дедом мокрой пеленки на сухую, и поэтому за годы дедовой болезни мама привыкла разговаривать дома шепотом, стараясь не допустить до дедовых ушей никаких ответов, на всякий случай… Неизвестно сколько пролежал бы Роман Ефимович в подобном, законсервированном мозговым недомоганием состоянии, если бы, к удивлению близких, не начал внезапно желтеть кожей. Сначала с лица, затем дальше и ниже… Приглашенный знакомыми врач, молодой и немногословный зав. отделением из Первой Градской, мимолетно взглянул на деда, откинул одеяло и двумя короткими движениями пальпировал живот.

— Папочка, — начал дед Роман, — мы с Юликом…

Доктор встал и вышел из комнаты.

— В лучшем случае — месяц, — бросил он, надевая пальто.

— Предел… Метастазы в печени… Денег не надо, — добавил он, не дожидаясь робкого маминого захода насчет «отблагодарить». — Всего хорошего…

Дед Роман тихо умер точно в соответствии с назначенным ему доктором пределом. Это произошло под утро, ровно на тридцатый день после печального диагноза.

Заморозчик, скорбных дел специалист из районной службы похоронных услуг, прибыл на следующий день после обеда. Это был тихий и очень вежливый старичок-азиат, смуглый, с раскосыми, чуть-чуть испуганными глазами и небольшим чемоданчиком в руках.

— Как вас зовут? — тихо, по привычке, спросила мама. Глаза у нее были красные, и выступили некрасивые мешки под глазами.

— Моя фамилия Шин, — тоже тихо ответил старичок. — Расценки наши вы знаете?.. Где покойный?

Он прошел в дедову комнату, не глядя на покойника, откинул плед и тихо сказал:

— Подстелите что-нибудь, а то замараю… — Далее он вынул из чемоданчика инструменты и аккуратно разложил рядом на клеенке. — Можно приступать? — спросил он.

Мама кивнула, закрыла лицо руками и вышла из комнаты. Павел остался рядом.

Шин надел резиновые перчатки, взял в правую руку скальпель, левой оттянул кожу на левом бедре, с внутренней стороны ноги, и сделал глубокий, длинный разрез. Раздвинув его, он запустил туда большой палец и приподнял толстую бедренную вену. Взял ножницы, не специальные, а обычные, портновские, приподнял вену повыше и одним движением перерезал ее в толстой части. Потекла густая черная кровь. Шин ловко перехватил вену зажимом и внезапно весело сказал:

— А мы туда сейчас формалинчику… — Он набрал полный шприц прозрачной жидкости и воткнул его в вену. Напрямую, без иглы…

Павлу стало дурно, он отошел в сторону и распахнул окно. Удушающая июльская жара ворвалась в комнату, прихватив по пути раскаленный дрожащий воздух, нависший над асфальтом, что вплотную подступал под окно их первого этажа.

Старичок тем временем завершал жуткую процедуру.

— Сейчас подошьем — и порядок… — снова бодро сообщил он.