Цеховик. Книга 4. Подпольная империя - Дмитрий Ромов

Смеются. Это они и сами знают.

— Да я толком и не видел ничего. Одни заседания да конференции…

— Нет, ну как… А вот ты ходил на рынок? У меня там сестра двоюродная живёт, прямо рядом с рынком…

— Егор! Ну, ты чего хмурый такой, как будто только что с похорон. Что такое-то?

— Не выспался просто… Простите…

Приехав, мы практически сразу находим свой участок по меткам. А вот найти свои семена оказывается тем ещё квестом, но родители справляются. И я тащу мешки на себе примерно полкилометра. А ещё чуть позже мы начинаем копать.

Технология как раз на троих. Один выкапывает лунку, другой бросает в неё проросшую картофелину, а третий засыпает землёй. Сначала меня страшно ломает, а потом я втягиваюсь и, как ни странно, в этой механической, монотонной работе нахожу успокоение и чувствую облегчение.

Сбрасываю куртку, сбрасываю свитер, и, оставаясь в старой папиной офицерской рубашке, рою землю, превращаясь в механизм с заложенным простым алгоритмом.

А потом, чуть позже, когда солнце оказывается в зените, мы сидим в жидкой тени куста с проклёвывающимися листочками и жадно вдыхаем запахи весны — земляную пыль и сладкий смолистый аромат молодой зелени. Летают мухи, жужжат и звенят другие неведомые создадния, щебечут ошалевшие от тепла птицы. И, вот что значит инстинкт, сердце наполняется простой первобытной и беспричинной радостью.

Мама расстилает старое одеяло и извлекает из рюкзака термос с чаем, варёные яйца, хлеб, сыр и колбасу. Я ем эту простую еду и мне кажется, что ничего вкуснее и быть не может. И лучше, чем этот момент в моей жизни и припомнить трудно…

Мы приезжаем домой уже вечером. Грязные, уставшие, но довольные. Всё-таки, труд облагораживает, кто бы ни использовал эту фразу. Я гуляю с собакой, быстро ужинаю, принимаю душ и падаю в постель.

Сплю без снов и просыпаюсь отдохнувшим. В кои-то веки выхожу из дому раньше Рыбкиной. Стою, как Ромео, и жду у подъезда.

Поглядываю на часы. Что такое? Куда она подевалась? Что-то изменилось за время моего отсутствия? Нет, выходит, выбегает, и…

— Егор! Ты когда приехал?!

Я ничего не говорю, только улыбаюсь, глядя на неё, а потом беру за руку и веду к себе домой. Родители уже разбежались и нам никто не помешает.

— Куда ты меня тащишь? Егор! Что происходит? Загадочный какой! Ну, Егор!

Она начинает сопротивляться, требуя объяснений. Но я полон решимости. Сейчас всё закончим. Сейчас я всё скажу и… и всё. Всё наладится и мы будем заниматься своими делами. Точка. Большая жирная точка.

— Просто поговорим, Наташ. Я тебе сейчас скажу что-то важное. А потом мы пойдём в школу и будем получать знания и всё такое прочее. Давай плащ.

— Мы же опоздаем! — возражает она, но не по-настоящему, я вижу, она хочет, чтобы я настоял на своём, и я настаиваю.

Я стягиваю с неё плащ и тащу в комнату.

— Подожди, — сопротивляется она, — дай разуться!

Но я не даю и вытаскиваю её из прихожей.

Она стоит обескураженная, недоумевающая, ждущая чуда. Но чуда не будет. И её доверчивые глаза, губки-вишенки, тяжёлые каштановые волосы, коричневое платье с тщательно отглаженной плиссировкой, возбуждающий фантазию фартук, капроновые колготки, кожаные сапожки… всё это, вся эта красота, томление юного тела, жажда и мучительное ожидание останутся неоплодотворёнными моими чувствами. Нет не чувствами, а действиями. О чувствах, пожалуй, умолчим…

Я касаюсь её волос и она широко раскрывает глаза. Тыльной стороной ладони я провожу по её щеке. Губы приоткрываются. Я касаюсь их большим пальцем, а потом провожу пальцами по шее. Она дрожит. Милая моя…

Прижимаю её к себе и целую. Крепко, по-настоящему, с языком. Из неё словно дух выходит, она будто в обмороке. Я резко разворачиваю её, прижимаю к себе и с силой сжимаю грудь. Любая потеря, любая смерть требует жизни, исступлённого доказательства, что мы-то пока ещё живы…

Она вскрикивает, и я отскакиваю в сторону.

— Егор… — жалобно шепчет она. — Что…

Я выдыхаю, беру её за руку и, подведя к дивану, заставляю сесть, а сам опускаюсь на пол у её ног.

— Наташ, — начинаю я, чуть помолчав. — Видишь… Скрыть невозможно, я очень тебя люблю… но скажу сразу. Раз и навсегда…

Я замолкаю, подбирая слова. Как это всё объяснить… Она тоже молчит, окаменев и превратившись в скульптуру.

— В общем… Мы не можем быть вместе. И не будем. Я не тот, кто тебе нужен.

Она бледнеет, но ничего не говорит. Тупые, банальные, киношные слова…

— Я… понимаешь, рядом со мной нет нормального будущего. Я не для любви, не для семьи, не для детей и не для общей старости. Я в любой миг могу исчезнуть, сесть в тюрьму, погибнуть в потасовке и всё такое… Я опасность и угроза. У меня есть предназначение и оно опасно для близких.

— Что ты говоришь такое…

— Не знаю, как это объяснить. Короче. Я твой брат, я твой друг, я твой страж, я всегда помогу, всегда приду на помощь, но…

Она не даёт мне договорить, вскакивает и бежит в прихожую.

— Наташ…

— Я всё поняла! — выкрикивает она. — Да, я не дура! У тебя есть другая! И я даже знаю, кто!

Ну, что за дурацкая идея была… Разве можно такие вещи девчонке говорить? Баран старый… Ну ладно, неважно. Сказал и — камень с души. Чем раньше всё расставить по местам, тем меньше будет боли. У неё. Пройдёт месяц-другой, перестрадает, перемелет, передумает, а там и универ, мальчишки, старшекурсники. Найдёт хорошего парня, выйдет замуж, детей нарожает. Идиллия, твою дивизию…

Ну а для меня — никаких отношений, никаких привязанностей… Лидку похищали, могли убить. Ирку похищали, могли убить. Айгуль убили. Все, кто рядом со мной в опасности. Вывод прост. Держаться подальше от тех, кто мне дорог. Вполне очевидно.

В общем, только дело и ничего, кроме дела. Ладно, дело и случайные половые связи. Так и запишем. Ну что? Так-то лучше. Выше голову, хорош ныть, а то как баба. Поднимай зад и вперёд.

И я встаю. Захожу на кухню. Сейчас вскипячу чайник, заварю чай, попью с пряничками, а потом пойду займусь делами. Дел у меня — в шапку не соберёшь.

Но чайник поставить я не успеваю, потому что в дверь звонят. Блин. Сто процентов, Рыбкина. Я тяжело вздыхаю. Блин. Хреново. Не любитель я мелодрам, сцен