Заговор 20 июля 1944 года. Дело полковника Штауффенберга - Курт Финкер

Арнольд Цвейг сказал, что он жил в «призрачном кругу роскошного цезаристского, поистине византийского одиночества»33.

Арнольд Цвейг так рисует внешний облик Георге: «Тот, кому доводилось на дороге, ведущей к Дворцовой тропе в Гейдельберге, встречать в первые послевоенные годы мужчину среднего роста, в тёмной грубошёрстной пелерине на плечах и почти нищенской одежде, без шляпы, с расплывающимся в мягком свете желтовато-серым лицом волшебного гнома, в глазах, подбородке и надбровных дугах которого чувствовалась магическая одержимость, — тотчас же знал, что перед ним сам Стефан Георге. Сразу же осеняла мысль, что дарования определённого типа, чувствительные, предрасположенные к подчинению, должны были склоняться перед мощью этого лба...»34.

Однако Клаус фон Штауффенберг, несмотря на свою молодость, отнюдь не обладал натурой, склонной к подчинению. Он был готов восхищаться тем, кто заслуживал почитания, но вовсе не покоряться ему. Поэтому влияние Георге должно было быть чем-то большим, нежели просто психическим воздействием исключительной личности.

Несомненно, на жадно воспринимающего искусство и всё прекрасное юношу в первую очередь должны были оказать воздействие ранние стихи Георге, «тот божественно чистый звук, с каким сливается с природой одинокая душа»35. К этому добавлялись личная симпатия и дружба, преклонение и восхищение младшего перед старшим и более опытным человеком36.

Стефан Георге, уже в 1890 г. выпустивший сборник своих стихов и два года спустя основавший в качестве рупора своего мировоззрения и органа кружка своих приверженцев журнал «Блеттер фюр ди кунст», являлся поэтом, творчество которого отчётливо отражало идейный кризис буржуазии в период перехода к империализму и революционным потрясениям. Георге осуждал буржуазное искусство, а вместе с ним и всю окружающую действительность, которую он воспринимал как разложившуюся. «Поэзия, — анализирует взгляды Георге на искусство грейфсвальдский литературовед Бруно Марквардт, — не терпит подле себя никаких иных богов, а прежде всего политики. Художественно-образное сознательно стремится быть свободным от всякого мировоззрения: «Всё государственное и общественное исключается». Подчёркнуто отвергаются «попытки улучшить мир и мечты осчастливить всех», в которых, исходя из натуралистического мировоззрения, некоторые «видят зародыш всего нового». Пусть подобные утопии могут быть «весьма прекрасными», но лежат они в другой области, «нежели поэзия»... К тому же «деяние отдельной личности» стало считаться «бесплодным» для конечного эффекта: ведь «никогда» ещё «диктатура масс» не играла такой решающей роли, как ныне. И хотя допускается, что «иногда мыслима» такая ситуация, при которой надо взяться за меч и художнику... прежде всего высказывается высокомерное мнение, что он стоит «над всеми этими мировыми, государственными и общественными переворотами (так!)... подобно хранителю вечного огня»»37.

Внешний отказ от всякой политики, вне всякого сомнения, тоже являлся политикой. Презрение к демократии и массам, культ «сильной личности» — господина, прорицания, представление о своём мессианстве сочетались у Георге с мистической, коренящейся в античных и средневековых образцах концепцией «нового рейха», в котором призвана господствовать элита, новая аристократия. Порочную действительность должен сменить новый героический век под главенством этой элиты. Идейная преемственность ницшеанства была здесь несомненна38.

Георге сочинял свои стихи для узкого круга избранных. Для того чтобы и внешне выразить необычность и исключительность своего творчества, его чуждый всему буднично-повседневному характер, Георге отступил от общепринятой орфографии, произвольно пользовался знаками препинания, вопреки правилам немецкого правописания писал существительные со строчной буквы. Георге и его кружок, несомненно, принадлежали к тому течению, которое Гуго фон Гофмансталь и другие называли «консервативной революцией». Разумеется, на самом деле речь шла не о революции, а о контрдвижении, порождённом консервативным мировоззрением. Оно было направлено как против расширения влияния революционных марксистских идей, а тем самым и связанных с ними революционных потрясений — прежде всего против Парижской Коммуны и Великой Октябрьской социалистической революции, — так и против порождённых ходом империалистического развития явлений духовного распада капиталистического общества. По сути своей эта «консервативная революция» в конечном счёте была контрреволюционна, ибо имела целью остановить революционный натиск рабочего класса и некоторым частичным обновлением сделать существующую политическую и идеологическую систему более устойчивой, придать ей иммунитет против революции.

Стефан Георге не только собрал вокруг себя кружок видных представителей интеллигенции, но и оказывал «постоянное воздействие на образованную молодёжь из среды крупной (и не только крупной. — К.Ф.) буржуазии тех десятилетий»39.

Когда в 1923 г. 16-летний Клаус фон Штауффенберг впервые встретился с Георге, воздействие кризисной ситуации на образованную буржуазную молодёжь стало ещё более ощутимым. Октябрьская революция в России, Ноябрьская революция в Германии, крушение старого строя, схватки развернувшейся в стране по существу гражданской войны, Версальский договор с его катастрофическими последствиями — всё это глубоко потрясло её мысли и чувства. Как и другие, молодой Штауффенберг видел в лице Георге провозвестника, провидца, который, преодолевая «смуту» времени, рисовал картину «нового рейха», хотя и без ясных контуров, но, быть может, потому и особенно притягательную.

Александр фон Штауффенберг рассказывал, насколько сильное влияние оказывал Георге и его кружок на молодёжь: «Первые годы, которые мы, мои братья и я, провели с друзьями вблизи поэта, особенно зима 1924—25 г. в Берлине, были благодаря ему окрашены ощущением глубокого счастья и вызывали в нас невероятное, никогда не испытанное нами вновь чувство любви к жизни»40. Как подчёркивает Александр, именно книга «Новый рейх» особенно затронула братьев.

Дабы наглядно проиллюстрировать это воздействие, мы приведём ниже довольно обширную цитату из речи памяти Стефана Георге, которую Александр фон Штауффенберг произнёс в 1958 г. Само собою разумеется, мы не разделяем высказанные в ней взгляды. Он сказал: «И если нам было весьма созвучно всё творчество Георге, стихи которого мы читали вместе вслух, то произведением, в атмосфере которого мы главным образом жили и действовали и которое, я хотел бы сказать, было нам внутренне близким и посвящённым именно нам, явился ещё задолго до его выхода в свет «Новый рейх», значительная часть которого была затем опубликована в последних номерах «Блеттер фюр ди кунст» и стала общедоступной»41. Содержащееся в этом сборнике стихотворение «Замок Фалькенштайн», которое в декабре 1928 г. было прочитано перед публикой самим Георге, Александр фон Штауффенберг назвал «хвалой и дифирамбом немецкому народу, но отнюдь не Германии, а неслыханным возможностям немцев в будущем, поскольку эти возможности уже однажды были реальностью в период позднего средневековья и власти императоров Священной Римской империи германской нации... Предвещая здесь наступление немецкого (сколь далёкого?) будущего, а это, как можно было бы доказать, не лишено политического смысла, поэт вместе с тем напоминает о великом германском прошлом»42. По Александру фон Штауффенбергу, Стефан Георге требовал «вновь примкнуть к традиции», которая оборвана многими столетиями раздробленности Германии; к воспоминанию