Диктатор - Сергей Снегов

— Не устраивает. История полна глупостей и подлостей.

— Верно! Ещё ни одна эпоха не жаловалась на нехватку дураков и мерзавцев. В этом главная сущность истории. Но чего бы ты пожелал другого?

— Я пожелал бы повесить на одной всемирной виселице всех, кто устраивает войны.

— Тогда бы тебе пришлось начать с моего дядюшки, — сказал Пеано и улыбнулся самой весёлой улыбкой — слишком весёлой, чтобы выражать истинную весёлость.

Взгляд, какой на него бросил Гонсалес, я при всей нелюбви к выспренности должен назвать зловещим.

— Ты думаешь, это меня остановит, Альберт?

Как часто я потом вспоминал этот взгляд Гонсалеса и его слова!

Задолго до того, как он начал свою страшную деятельность, он высказал всю её сущность в коротком разговоре со своим другом Пеано!

Аэроразведчики показали именно то, что мы ожидали: нас окружали родеры. Патины оставляли позиции. Их места занимала армия главного союзника Кортезии. Всё происходило как на парадных манёврах — одни мирно уходили, другие мирно появлялись. Родеры воевали умело. Ни один резонансный снаряд пока не разрывался над нашими позициями, ни одно облачко, насланное передвижными метеогенераторами, не омрачало неба. Нам давали отдохнуть и выспаться, пока удушающее кольцо не замкнётся полностью.

Ранение генерала Прищепы оказалось серьёзней, чем он уверял нас. Он иногда заходил в штаб, но долго высидеть там не мог. Гамов командовал, уже не согласовывая с генералом своих приказов. Он вызвал меня в штаб, когда я лежал на молодой травке у электробатарей и размышлял, сколько времени нам отпустили до сражения. Был полдень, хороший весенний полдень — радостная земля вокруг!

В операторской Гамов рассматривал фотографии аэроразведки. Гонсалес наносил данные на карту. Четвёртый корпус патинов у нас в тылу ещё не двигался, но третий и пятый уже очистили позиции на наших флангах.

— Двое суток нам дают, — оценил обстановку Гамов. — Можно позагорать, сегодня солнце довольно жаркое.

— Я это и делал, когда вы вызвали меня. Зачем я вам?

— Разведывательная группа подорвала в лесу вражескую машину. Водитель и солдат убиты, но офицер целёхонек. Хочу, чтобы вы присутствовали при допросе пленника.

Павел Прищепа сам привёл пленника. Даже если бы на нём не было формы, можно сразу было признать в нём родера. Сама его внешность была типична для их военных — и прямая, словно трость проглотил, фигура, и крупноносое надменное лицо, и удлинённая — тыквой назад — голова. И он вышагивал между двух солдат охраны, как если бы они служили ему почётным конвоем.

— Садитесь! — Гамов показал на стул.

Пленный обвёл нас презрительным взглядом, закинул ногу на ногу и поднял вверх голову. Теперь он упёр глаза во что-то на стене около потолка. Если эта поза должна была изображать пренебрежение к нам, то исполнена она была убедительно.

— Имя, фамилия, звание? — начал Гамов допрос.

Пленный не говорил, а цедил сквозь зубы.

— Звание вы можете установить по мундиру. Фамилия Шток, имя — Биркер. В целом — Биркер Шток.

Гамов усмехнулся.

— Нет, а настоящие фамилия и имя, господин капитан?

— Хватит и этих, — проворчал пленный и опять устремил глаза на невидимую точку у потолка.

— Вы, оказывается, трус, капитан, — сказал Гамов спокойно.

Пленный встрепенулся и повернул лицо. Обвинение в трусости в Родере относится к самым оскорбительным.

— Посмотрел бы я на вашу храбрость, если бы вашу машину взорвали, а на вас, выброшенного на землю, навалился отряд головорезов.

— Вы трус не потому, что попали в плен, а потому, что боитесь назвать свою настоящую фамилию. Ибо придётся рассказать все известные вам военные тайны, капитан. И страшно, что узнают, каким вы — реальный, а не какой-то Шток — были разговорчивым на допросах.

Пленный вскочил и топнул ногой.

— Ничего не узнаете! Офицер Родера не выдаёт вверенные ему тайны!

— Выдадите. Есть хорошие методы развязывания языка.

— Плюю на ваши методы! — неистовствовал пленный. — Чем вы грозите? Расстрелом? Ха! Каждого на войне подстерегает смерть. Часом раньше или часом позже — какая разница? Или пытка? Тогда узнаете, какие муки способен вынести родер! Ваши пытки не страшней рваных ран, не мучительней резонанса. Ха, говорю вам! Моё тело трижды рвали пули, дважды скручивала вибрация. Вытерпел!

Он кричал и срывал с себя мундир, показывая, куда его ранило. Гамов повернулся к нему спиной.

— Гонсалес, — сказал он, не меняя спокойного тона. — Пройдите в хозяйственную роту и возьмите живую свинью, желательно погрязней. Пусть фельдшер сделает ей обезволивающий укол, не обезболивающий, Гонсалес, а обезволивающий — чтобы не брыкалась. Доставьте её сюда вместе с фельдшером. И пусть явится стереомеханик со своей аппаратурой.

— Будет исполнено, полковник! — Гонсалес светился от радости, он уже догадывался, какую сцену разыгрывает Гамов.

Пленный, выкричавшись, снова сел. Он был доволен собой — опять положил ногу на ногу, опять устремил глаза в невидимую точку на стене.

Гамов подошёл к нему вплотную. Я вдруг снова увидел его в той звериной ярости, что овладела им, когда он на улице пытался загрызть хулигана, напавшего на него с ножом.

— Слушай внимательно, дерьмо в мундире! — сказал он свистящим от бешенства голосом. — Я не буду тебя пытать. И расстреливать не стану. Тебе введут порцию обезволивающего яда. И ты потом будешь целовать под хвост свинью, а стереомеханик запечатлеет эту сцену. И миллионы людей у нас и в Родере будут любоваться, как истово, как благоговейно лобызает задницу свиньи благородный родер, назвавший себя капитаном Биркером Штоком. Вот что будет, если ты не заговоришь.

Пленный побелел. Широко распахнутыми глазами он поглядел на дверь, будто там уже показалась затребованная свинья. Всё же он нашёл в себе силы засмеяться. Он ещё не верил.

— Так не воюют! — сказал он, вдруг охрипнув. — Латания военная нация, она знает науку благородной войны. Вы шутите, полковник!

— Наука благородной войны? — с ненавистью переспросил Гамов. — Благородного убийства женщин и стариков? Разорванный на глазах матери ребёнок — это благородная война? Сожжённые библиотеки, испепелённые статуи, великие картины, превращённые в пепел? Этого благородства ты ждёшь от меня, подонок? Не жди! Я воюю так, чтобы вызвать отвращение к войне. Только такое отвращение будет истинно благородным!

Не знаю, понял ли пленник значение всего, что Гамов говорил, но сила исступлённого голоса дошла. Пленный всё повторял:

— Так не воюют! Полковник, так же нельзя воевать!

Я припомнил хулигана, твердившего с рыданием:

— Так не дерутся! Так же нельзя драться!