Жертва репрессий - Павел Александрович Трофимов

так сильно чего-то испугался, что сбежал за границу. Там он и остался до конца своих дней. Кажется, именно здесь он стал менее боязливым. Первое время он долго проживал в Берлине, пока его опять что-то не испугало. Тогда он переселился в Прагу, откуда уже не уезжал никуда. Здесь у него родился сын Франц. Но странное дело, сын оказался чистокровным евреем, хотя и отец и мать его Дульсинея Прокофьевна Тобосская не имели в роду никаких неславянских инородцев. Павел Александрович придумал ласковое прозвище для своего сына. Он называл его «Кафка», что в переводе с чешского означает галка.

Бывало, сядет гордый отец у колыбели сына и начинает нашёптывать:

– Кафочка, мой ненаглядный! Расти большой и умный.

Под эти нашёптывания мальчик и рос. Но он оказался очень странным ребёнком. Как только Франц научился писать, он первым делом составил список всех вещей, которых боялся. И по мере взросления таких вещей и явлений становилось всё больше, соответственно с их количеством увеличивался и список. Уже окончив школу, Франц начал писать письма отцу, в которых ругал последнего и обвинял его во всех смертных грехах, а особенно в том, что он, Кафка, очень сильно его боится. Но это не помогло избавиться Францу от страха перед отцовской властью. В конце концов, он плюнул на всё это и занялся литературой. Так он и стал писателем. А что ему ещё оставалось делать при таком-то страшном отце?

Мудакъ

Меня обозвали мудаком. Так прямо и сказали: «Вы – мудакъ». Знаете, как в старом немом фильме: вначале изображается поза и мимика героя, а затем идут титры. Я, значит, стою с нелепой гримасой на лице, и затем выплывает это сакраментальное «мудакъ».

– Вы – мудакъ, – говорит мне мой начальник.

С этого всё и началось. Естественно, весь отдел тут же узнал об этом. И понеслось. До того милые и, в общем-то, незлобивые коллеги получили полную свободу рассуждать о степени моего мудачества.

Захожу в столовую на обеде. Чуть припоздал. Ну, бывает. Заработался с документами. Но не стоило мне этого делать. Повариха – роскошная женщина с рубенсовскими формами и телячьим взглядом – не торопилась налить мне свежего ароматного борща. Шоркалась где-то у плиты. Я вынужден был переминаться у стойки с подносом. Чую спиной: на меня озирается весь офисный бомонд. Даже ложками звенеть о посуду перестали. Думают: «Какой же он всё-таки мудакъ!».

Мне становится неловко от этих взглядов. Пытаюсь жестами и силой мысли призвать, наконец, повариху, но вместо этого вижу её крепкий зад. «Чё же делать-то, ё-моё?». Спасение пришло неожиданно. В этот момент в столовую вошёл генеральный директор. Вальяжно прошествовав между рядами столов, он подошёл к стойке. Взял себе поднос и остановился рядом со мной. Директор окинул меня высокомерным взглядом, я в ответ поздоровался. Он промямлил что-то невразумительное. На этом наш диалог закончился. К стойке уже спешила распаренная повариха. Наконец-то я получил свою порцию борща.

Садиться за столики, где шла оживлённая беседа, я постеснялся. Стал искать себе укромное местечко. Примостился за самым неудобным столиком рядом с раковиной для умывания рук. Помимо меня здесь сидел только один рабочий, который непонятно как сюда попал в такое время. Кажется, это был грузчик. Он вежливо кивнул мне и почему-то весь скукожился. Чернорабочие привыкли считать офисный планктон начальниками, хотя уж кому как не им знать, какие начальники мудаки. И, тем не менее, только этот скромный трудяга не думал сейчас так. Он даже, кажется, завидовал мне. По глазам было видно. Он как будто обращался ко мне своим кротким, полным смирения голосом:

– Ну, и что, что ты – мудак? В паспорте ведь это не написано. Зато сидишь весь в чистой одежде, белый воротничок, ездишь в Турции, Египты и покупаешь себе в кредит «Форды Фокусы». Уж я бы побыл вот так мудаком!

Всё в моей жизни теперь пошло наперекосяк. О продолжении отношений с секретаршей Соней не могло быть и речи. И так уже все давно о нас шептались. Соня очень ведётся на чужие мнения. Если где чего услышит по телику или вычитает в журнале «Cosmopolitan», тут же считает это истиной в первой инстанции. Причём она искренне начинает верить, что пришла к этому мнению сама.

Как только она узнала, что меня обозвали мудаком, у неё тут же в корне изменилось отношение ко мне. Я когда спешил к ней в кабинет в этот день, надеялся хоть на капельку сочувствия и понимания среди этого моря лжи, зависти и фальши, но наткнулся вместо этого на стену отчуждения.

– Соня, Сонечка, у меня сегодня такой ужасный день. Все здесь против меня ополчились!

– Афанасий Петрович, Вы по какому-нибудь делу пришли или просто поболтать? Если второе, то мне сейчас некогда болтать. Видите, я занята, – словно ледяной водой обдали меня Сонечкины слова.

Признаться честно, я такого от неё не ожидал… Сонька, как ты могла повестись на эту чушь?! Я что, для тебя значу меньше, чем мнение босса? Эх, чего уж там теперь говорить – всё и так ясно!

– Хорошо, Соня, я зайду попозже.

– Афанасий, хотела Вам ещё сказать: лучше не приходите сюда без дела, а то неудобно как-то.

– Я всё понял, Соня. Прощай!

Так закончился наш роман, о котором судачили все кому не лень. Однако до сегодняшнего дня Соне было наплевать на сплетни за спиной. Она, кажется, даже гордилась таким вниманием. Я был в фаворе у начальства и считался перспективным работником, и вот меня назвали мудаком. И для Сонечки я им стал в самом буквальном смысле.

На этом огорчения мои на сегодня не закончились. Придя домой, я, как всегда, рассчитывал, что жена встретит меня хлебом-солью. Надеялся её обнять, уткнуться в мягкую грудь и лежать на ней головой, а она бы в это время поглаживала мои волосы и повторяла:

– Ничего, Афонь, всё образуется.

Но и дома меня ждало неожиданное разочарование. Нет, это было даже не разочарование, а буря, гром, светопреставление! Жена с порога накинулась на меня с кулаками:

– Отмудохаю гада! На, получай! За все потерянные годы с тобой. Изменник, гад! Мудакъ!

О, нет, я услышал это и от неё! За что, Люся?! Ты помнишь наше первое свидание? Как мы гуляли по Воробьевым горам? Какой я был робкий, а ты – соблазнительно красивой? Я нарвал тебе с клумбы цветы, а ты всю дорогу смеялась, пока я развлекал тебя своими шутками-прибаутками. Потом мы стояли возле входа в твою общагу и всё никак