Четверо Благочестивых. Золотой жук - Эдгар Аллан По

Или:

«Если место, где скрываются “Четверо злодеев” находится в Лондоне, то это может быть только в “Сухой бухте”, – писал другой джентльмен, который в северо-восточном углу своего манускрипта указал фамилию: Коллинс. – “Сухая бухта” во времена правления Карла II была известна как…»

– Кто такой Коллинс? – спросил издатель «Мегафона» у утомленного редактора.

– Наш бывший построчник, – устало пояснил помощник, показав тем самым, что даже передовые силы журналистики не прочь вернуться на проторенную дорожку. – Раньше он занимался полицейскими судами, пожарами, расследованиями и так далее, но сейчас ударился в литературу и пишет сразу две книги: «Живописными уголками старого Лондона» и «Знаменитые могилы Хорнси».

Во всех рабочих кабинетах в редакции творилось одно и то же. Каждая телеграмма, каждый листок бумаги, которые попадали на стол помощника редактора, содержали в себе отпечаток трагедии, нависшей над страной. Даже судебные протоколы отражали интерес к «Четверке». В одном описывалось разбирательство дела о ночной драке, устроенной подвыпившим юношей.

«Мой мальчик всегда был добрым и честным, – в слезах говорила его мать на суде. – Все эти ужасные рассказы о четырех иностранцах! Это они его таким сделали».

Суд счел это смягчающим обстоятельством.

И лишь сам сэр Филипп Рамон, человек, наиболее всего заинтересованный в развитии ситуации, хранил молчание.

Он отказался разговаривать с журналистами, отказался обсуждать возможность убийства даже с премьером, а на письма от восхищенных его мужеством соотечественников, которые приходили изо всех уголков страны, ответил объявлением в «Морнинг пост», где просил своих корреспондентов не слать ему открытки, поскольку они все равно отправляются в мусорную корзину.

Подумывал он и о том, чтобы в той же газете заявить о своем намерении провести законопроект через парламент, какую бы цену ему ни пришлось за это заплатить. Единственное, что его удержало, это опасение, что такой шаг посчитают слишком театральным.

Лишь с Фалмутом, на плечи которого как-то сама собой легла забота об обеспечении его безопасности, министр иностранных дел был необычайно любезен и однажды приоткрыл этому проницательному офицеру свою душу, душу человека, который живет в постоянном страхе за жизнь.

– Как вы полагаете, суперинтендант, опасность действительно существует? – повторял он по нескольку раз в день, и офицер, ревностный защитник непогрешимых полицейских сил, успокаивал его очень убедительно.

«Ведь зачем, – задавал он сам себе вопрос, – пугать человека, который и так уже напуган до смерти? Если ничего не случится, он увидит, что я был прав, ну а если… если… в этом случае он все равно не сможет назвать меня лжецом».

Сэр Филипп вообще был очень интересен детективу, который тоже раз или два не сумел сдержать в себе это чувство. Как-то министр, человек очень проницательный, перехватив полный любопытства взгляд офицера, спросил его напрямик:

– Вам интересно знать, почему я, зная об опасности, до сих пор не отказался от законопроекта? Что ж, вы, наверное, удивитесь, но я не чувствую опасности и даже не могу ее себе представить. Я никогда в жизни не думал о физической боли и ни разу не испытывал ее, даже несмотря на то, что у меня слабое сердце. Я просто не могу осмыслить и понять, что представляет собой смерть и что она несет: страдание или спокойствие. Я не согласен с Эпиктетом[16] в том, что страх смерти якобы является следствием нелепого представления, будто мы знаем, что нас ждет по ту сторону, хотя на самом деле нет никаких оснований предполагать, что там нас ждет положение худшее, чем нынешнее. Я не боюсь умереть… Я боюсь умирать.

– Совершенно верно, сэр, – пробормотал сыщик, который хоть и относился с большим участием к переживаниям министра, но из вышесказанного не понял ни слова. Что поделать, он был не из тех людей, кто может по достоинству оценить меткое определение.

– Но, – продолжил политик (разговор происходил в его рабочем кабинете на Портленд-плейс), – хоть я и не могу представить себе процесс умирания, я очень хорошо представляю и даже знаю по опыту, к чему приводит утрата доверия на международном уровне, и у меня нет желания портить будущее из-за боязни того, что может в конце концов оказаться какой-нибудь ерундой.

И данное суждение прекрасно иллюстрирует, что нынешняя оппозиция с готовностью назвала бы «мучительными метаниями достопочтенного джентльмена».

А суперинтендант Фалмут, с лица которого не сходило очень внимательное выражение, в душе позевывал и думал, где он мог слышать имя Эпиктет.

– Я принял все меры предосторожности, сэр, – вставил детектив, когда излияния на какое-то время прекратились. – Я надеюсь, вы не против, если несколько моих ребят побудут рядом с вами недельку-другую? Если позволите, два-три офицера будут находиться в доме, когда вы бываете здесь, и, разумеется, в министерстве будет дежурить отряд.

Сэр Филипп возражать не стал и позже, когда они вместе ехали в Вестминстер в закрытом бруме, понял, почему перед ними и по бокам постоянно держатся несколько велосипедистов, и почему на дворцовый двор сразу следом за их брумом въехало еще два экипажа.

В положенное время, перед почти пустым залом заседаний в палате общин сэр Филипп поднялся со своего места и заявил, что он наметил следующее чтение законопроекта об экстрадиции (политических преступников) на вторник через десять дней.

В тот же вечер Манфред встретился с Гонзалесом в саду возле северной башни[17] и повел разговор о том, как сказочно красиво у Хрустального дворца[18] при ночном освещении.

Гвардейский оркестр играл увертюру из «Тангейзера», и со временем речь у друзей зашла о музыке.

А потом:

– Что Тери? – спросил Манфред.

– Сегодня Пуаккар с ним возится. Достопримечательности показывает. – Оба мужчины рассмеялись. – А вы? – поинтересовался Гонзалес.

– А у меня был интересный день. В Грин-парке[19] я повстречался с одним милым наивным сыщиком, и он спросил меня, что я думаю о нас самих!

Гонзалес прокомментировал какой-то пассаж в соль миноре, и Манфред закивал в такт музыке.

– У нас все готово? – спокойно спросил Леон.

Манфред все еще кивал и негромко насвистывал мелодию. С заключительным аккордом оркестра он замолчал и принялся аплодировать музыкантам вместе с остальными слушателями.