Невероятные происшествия в женской камере № 3 - Кира Ярмыш

– Может, помочь тебе?

– Да не, все в порядке. Я п-просто люблю, чтоб чисто было. В тюрьме приучили.

Аня молча кивнула. Приятно было, конечно, тешить себя фантазиями, что это место – такой специфический санаторий, но Наташа умела ловко вернуть человека к действительности.

Управившись с веником, Наташа принялась мыть пол. Аня завороженно наблюдала, как она бесстрашно хватает грязную тряпку голыми руками, полощет в мутной воде и плюхает на швабру. Хоть остальные по-прежнему игнорировали Наташин энтузиазм, она нисколько его не теряла.

В разгар уборки заиграло радио – от неожиданности все подскочили, и только Наташа продолжала самоотверженно драить полы, не отвлекаясь на мелочи. Покончив с мытьем, она удовлетворенно объявила: “Т-теперь м-можно ходить босиком!” – и тут же скинула шлепки. Аня внутренне содрогнулась.

Время двигалось не то чтобы медленно – независимо от Ани. Часов здесь не было, поэтому она даже не понимала: уже пора маяться со скуки или еще нет? На радио бесконечной чередой играли песни, изредка прерываемые на рекламу. Новостей не было, время не передавали. По ощущениям Ане казалось, что сейчас около десяти утра, но она себе не очень-то доверяла: без часов она не ориентировалась. Вдруг вспомнился Саша с его суперспособностью: он мог сказать ей “разбуди меня в три” и проснуться самостоятельно за минуту до срока. “Как ты это делаешь? – допытывалась Аня. – Ты же спишь и не можешь знать, сколько прошло!” Саша говорил, что с детства привык, да и вообще, мол, в деревне это обычная практика – там люди решают проснуться в пять утра и просыпаются в пять утра. “Ты просто городская, вы тут все жить не можете без будильника”, – снисходительно говорил он. Аня терпеть не могла этот его сельский снобизм, но тут крыть было нечем – Сашино умение чувствовать время было неоспоримым и почти мистическим.

Аня тряхнула головой, стараясь прогнать воспоминания. Она столько лет дрессировала себя их избегать, что обычно переключаться не составляло труда. Ее всегда окружало множество других вещей, о которых можно подумать. Аня огляделась – ее соседки спали или читали, Диана рисовала что-то фломастерами в тетрадке, высунув язык. Она выглядела даже трогательно: такая статная и величественная и с таким непосредственным выражением лица. Аня взяла одну книгу из тех, что ей в сумку положили друзья, открыла ее, не взглянув на название, и уставилась на страницу. Буквы расплывались, но Аня продолжала смотреть в разворот как в раскрытое окно, через которое ей показывали комнату в общежитии, двухъярусную кровать у стены и Сашу, спящего на этой кровати. Ане казалось, что она раздваивается: одновременно находится в камере спецприемника и там, в комнате с Сашей. Она знала, что там он сейчас проснется, подойдет к ней, моргая со сна, и обнимет. Она подождет чуть-чуть и поведет плечами, чтобы высвободиться, а он разомкнет руки в ту же секунду, без недовольства или разочарования. В течение нескольких лет ее отношения с Сашей качались от любовного угара до полного охлаждения, но чрезмерные ожидания не отягощали их никогда.

Аня прикрыла глаза, и перед ней, как в калейдоскопе, завертелись образы. Щербатый паркет в общажной комнате. Красный Сашин плед, такой мохнатый, что пальцы утопали в его длинном ворсе. Низкий рокочущий звук чайника и всегда следом – тонкий скрип шкафа, где стояла посуда. Бежевые пупырчатые обои, на которых Аня, безжалостно пропахав пупырышки шариковой ручкой, написала неприличное слово. Золотая покосившаяся цифра “2” на двери. Соня. Вихор ее челки и слегка вздернутый нос. Как она сидела на первой парте, поджав под себя ногу, и грызла ручку. Ее карие глаза, взгляд – мягче бархата, теплее огня. Бесконечная ревность омыла Аню при одной только этой мысли.

Саша всегда хвалился местом, где родился: крохотная деревня в Новосибирской области была центром его мифологии, в которую он всех с удовольствием посвящал. Аню в принципе поражала такая безусловная любовь к малой родине, но они-то учились в МГИМО, а тут это выглядело особенно дико. В их общежитии, заселенном бедными олимпиадниками, все мечтали мимикрировать под основной мгимошный контингент, и только Сашу тянуло к корням. Он обожал щеголять перед тепличными москвичами историями из своей суровой сибирской жизни – как он колол дрова, как безудержно пил самогон, как ездил на дискотеку в соседнее село на разбитых “жигулях”. Для создания более сногсшибательного эффекта Саша иногда переходил на деревенский говор (Аня полагала, выдуманный). В общем, он весь был такой Есенин, даром что темноволосый, но эта стратегия приносила очевидные дивиденды – падкие на экзотику девушки вились вокруг него роем. Аня относилась к Сашиным рассказам с иронией, переходящей в скепсис, но когда на пятом курсе он вдруг предложил ей съездить вместе в Новосибирск, она, конечно, сразу согласилась. Ей казалось, будто она несколько лет читала книгу про выдуманное место, а потом магическим образом получила возможность перенестись в него и исследовать. Соня, разумеется, согласилась тоже. Они поехали втроем.

Формально они полетели от университета на научную конференцию, но в самом Новосибирске не задержались ни на минуту – из аэропорта доехали до вокзала, а оттуда на электричках – до Сашиной деревни. Строго говоря, это оказалась все же не деревня, а целый районный центр, – впрочем, на циничный Анин взгляд вся разница заключалась только в наличии здесь крохотной площади, заросшей травой, с порывистым Лениным на пьедестале.

До конференции в итоге добрался один только Саша, который как главный организатор их поездки чувствовал перед университетом некоторую ответственность. Это заняло у него ровно один день. Всю остальную неделю их основным занятием было кочевать из одного дома Сашиных родственников в другой. Он был местной легендой – мальчик, который поступил в МГИМО. На улице его узнавал каждый второй. На застольях – а они тут не прекращались по случаю его приезда – обязательно находился какой-нибудь пьяный дед, который начинал предаваться воспоминаниям о Сашином детстве.

Спустя несколько дней Аня была вынуждена признать, что Саша не врал. Цветистые рассказы, которыми он охмурял девушек в Москве, были правдой – по крайней мере, они то и дело всплывали в чужих разговорах и тостах. Аня, впрочем, не торопилась признавать поражение и старалась держаться насмешливо. Другое дело Соня – она смотрела на Сашу с восхищением, которое росло день ото дня. Она и раньше верила каждому его слову, а теперь наконец-то целыми днями могла любоваться им в ореоле заслуженной славы.

Эта поездка была особенной, и Аня часто мыслями возвращалась к ней. Все утра здесь начинались одинаково: Аня просыпалась от солнца, светившего ей прямо в лицо, открывала глаза и сквозь тонкую занавеску, отделявшую ее часть комнаты, видела синее-синее небо в окне. Кровать у нее была высоченная, с воздушной белой периной, и Аня скорее съезжала с нее, чем вставала. Деревянный пол обжигал холодом. Аня торопливо одевалась, умывалась ледяной водой, которая непременно мочила рукава и затекала за воротник, и выбегала на улицу. Стоял апрель, и все вокруг казалось молодым и ослепительно чистым: высоченное небо, лужи, подернутые хрупким льдом, изморозь на только что проклюнувшейся траве, дома в солнечных бликах. Аня бежала по улице, дыша глубоко, насколько хватало легких. Она глядела вокруг и не могла наглядеться, но, словно на контрасте с этой торжествующей ревущей красотой, чувствовала себя крохотной и сокрушительно одинокой.