Царь нигилистов 5 - Наталья Львовна Точильникова

с Зиновьевым немного отстали, и ветер донес шепот «Александр Александрович». Очевидно, обсуждали его.

— Отец недоволен Гогелем? — спросил Саша Николая.

— Это мягко сказано, — тихо сказал брат.

На привокзальной площади уже ждало ландо. Царские дети занимали не так много места, так что загрузились туда впятером.

Экипаж тронулся и полетел в Царское село.

Гогель был мрачен.

* * *

В том же день государь говорил с Гогелем в своем кабинете в Зубовском флигеле.

Зеленые шелковые обои, зеленый ковёр на полу. Массивный письменный стол с кожаными креслами. Над ним — портрет государыни и государевых детей.

Напротив окна — камин с зеркалом. На каминном экране — изображение собаки императора, белой с черными пятнами.

Государь Александр Николаевич за письменным столом. Протягивает руку ладонью вверх, указывая на стул.

— Садись, Григорий Федорович!

Таким тоном, что лучше бы стоять оставил.

Гогель нехотя сел.

— Благодарю, государь.

— Не справляешься ты, говорят, с Сашкой…

— Верно говорят, — вздохнул гувернер, — не справляюсь, Ваше Императорское Величество. Да и кто бы справился? Он был обычным ребенком до тринадцати с половиной лет. А потом случилось то, чего никто понять не может. Словно его телом овладел кто-то другой. Вы уж простите старого дурака, если говорю глупости. Я думаю, а справился бы я с воспитанием маленького Петра Первого в те годы, когда он только создавал свои потешные полки. И отвечаю честно, положа руку на сердце: нет, не справился бы. Куда мне!

— Только давай без этой мистики, — поморщился царь. — Мне уже все уши прожужжали про воплощения то ли Петра Алексеевича, то ли папа́. А я смотрю на него и в каждом движении узнаю прежнего Сашу. В каждой черточке он. Честный, прямой и упрямый, как стадо баранов.

— Это верно, — тихо сказал Гогель. — Это осталось. Но он стал совсем по-другому мыслить. Очень по-взрослому и при этом по-юношески радикально.

— Да, я знаю, что мой сын гений, — заметил император, — но это мой сын.

— Тут без мистики никак, государь, — продолжил Гогель. — Мистика идет с вашим сыном рука об руку и сопровождает на каждом шагу. Мне рассказывали, что, когда он встречался со студентами Московского университета, он к одному из них обратился по имени-отчеству, хотя его не представляли, а у другого угадал факультет, услышав фамилию. Какой-то Столетов. Мне фамилия ни о чем не говорит, он из купцов третьей гильдии. А Александру Александровичу сказала. Видно, какой-нибудь будущий Сперанский. Он его тут же рядом посадил и ввел в свой студенческий совет. Он туда ввел всех, чьи имена ему были знакомы. Если он действительно провидит будущее, это логично, он просто отобрал выдающихся в будущем людей. И никакой это не студенческий парламент, как болтают. Он их туда назначил.

— И объявил выборы, — заметил император.

— Думаю, просто не всех нашёл. Наверное, считает, что их выберут, и он тогда услышит имена.

— Можно было просто списки посмотреть.

Гогель пожал плечами.

— Не знаю, государь. Может, я ошибаюсь, и у него какая-то другая цель. Мне ещё рассказывали, что он просил императрицу, вашу матушку, купить для него во Франции картины какого-то никому не известного Моне. И Моне нашелся, правда, не в Париже, и ему едва восемнадцать лет. Но он действительно художник!

— Мне рассказывала Мама́, — кивнул царь. — Да, очень странно. Но Григорий Федорович, ты говоришь с чужих слов. А сам-то видел что-то необычное?

— Да. При мне Александр Александрович описал графу Строганову картину Ботичелли, и граф узнал её по описанию. Его Императорское Высочество не мог видеть эту картину, она во Флоренции, а художественных альбомов он при мне никогда в руках не держал. А в последний день он цитировал Торквиля предводителю тверского дворянства Унковскому, с которым его познакомили. Государь! В руках прежнего Александра Александровича Торквиля невозможно было представить. Если бы при мне читал Торквиля нынешний Александр Александрович, я бы не удивился. Но я не видел у него Торквиля! Да и его французский до сих пор для Торквиля слабоват. Но Унковский узнал цитату!

— Да, помню Унковского, — поморщился царь. — Либеральный предводитель либерального тверского дворянства. Засветился уже пару лет назад.

Александр Николаевич помнил его записку об освобождении крестьян, поданную зимой 1857-го. Автор высказывался за наделение крестьян землей с уплатой выкупа помещикам за счет государства. Причём крестьянине получали полное право свободного переселения.

И такова была эта записка, что её тут же опубликовал «Колокол».

— Саша знал его имя? — спросил царь.

— По-моему, нет, — задумчиво проговорил Гогель.

— Значит, не станет Сперанским, — усмехнулся император.

— Я тоже иногда узнаю его прежнего, — сказал Гогель. — Он всегда был очень добрым мальчиком. На станции в Твери у него потерялся котёнок, которого ему подарили московские купцы, так он готов был костьми лечь, чтобы его найти. Весь поезд поставил на дыбы. Он умеет повести за собой. Все пассажиры от мало до велика, от первого класса до третьего ходили по всему вокзалу и искали его кота. Он дал ему очень странное имя: Генрих Киссинджер.

— Киссинджер? — усмехнулся царь. — Остроумно.

— Думаю, не с проста. Очень похоже на имя и фамилию. Это в честь кого-то, о ком мы ничего не знаем.

Царь пожал плечами.

— А может просто пошутил.

— Не справляюсь, государь! — вздохнул Гогель. — Александр Александрович всегда найдёт способ всё сделать по-своему, несмотря ни на что. Но может это и правильно, если он видит грядущее. И не стоит ему мешать. Ваш сын способен объяснить каждый свой поступок. Он подстроил наше опоздание на поезд в субботу. Я не верю, что это было случайно. Но он объяснил, что не хотел обидеть дворянство.

— Московское дворянство трудно обидеть больше, чем оно уже обижено, — поморщился царь. — Никто так не противится эмансипации крестьян, как дворянство Московской губернии.

— Может быть, он знал об этом…

— Это не тайна.

— Он очень странно потерял память, — заметил Гогель. — Год назад он не узнавал родственников, не помнил расположение дворцов в Петергофе и комнат во дворцах, забыл немецкий, полу-забыл французский и при этом прекрасно помнил английский. Только Шау заметил одну странность: произношение. Не такое, которому он учил. Более простонародное.

— В Сашку вселился лондонский рабочий? — усмехнулся царь.

— Я этого не говорил, —