Басаргин правеж - Александр Прозоров

– Коли так откроется, то и не к чему, – сказал ему Леонтьев. – Давай, ковырни сбоку.

Холоп, отерев рукавом лоб, вставил край кирки в темную щель, немного пристучал, потом навалился на рукоять. Послышался слабый хлопок, словно от далекого выстрела, крышка прыгнула вверх, и упала обратно наискось, впуская свет в полость выдолбленного из цельной колоды домовины. Мартын и Тришка-Платошка, испуганно вскрикнув, тут же вскарабкались наверх. Осколик, молодой холоп боярина Заболоцкого, оказался более любопытен и упавшую крышку приподнял. Удивленно хмыкнул:

– Нет тут никого, боярин! Кукла тряпичная в распашонке лежит, и более ни единой косточки.

– Вижу, – кивнул Тимофей, торопливо перекрестился: – Вот и уберег Господь от греха. Ничьего праха не потревожили. Закрывай!

– Рубашка-то дорогая, царская…[7]– отметил Басарга. – Видать, и вправду знатного рода дитя ее носило. Вот только где оно, матушка Васса? Матушка!

Увлеченные осмотром крохотного гробика, бояре и не заметили, как настоятельница монастыря исчезла.

– Уйдет! – испуганно охнул подьячий. – За ней, бояре! Тришка, Мартын… Нет, вы все четверо к воротам бегите. Коли сбежать попытается, вяжите, ровно татя. Не святая она, а царя нашего обманщица!

Холопы, слушаясь приказа, вылезли из ямы, побросали лопаты с кирками, принялись одеваться. Бояре же кинулись через двор. Тимофей Заболоцкий и Илья Булданин завернули в Покровский собор, Басарга и Софоний заскочили сперва в поварню, благо она была ближе, из нее кинулись к трапезной, заметались по многочисленным комнатам первого этажа, спрашивая испуганных послушниц об игуменье. Забежали наверх, влетели в просторную одностолпную трапезную палату, покрутились в полутемном помещении, заглянули к себе, влетели в пристроенную на углу Зачатьевскую церковь.

Игуменья Васса была здесь. Она стояла на коленях перед алтарем, сложив перед собой руки и что-то нашептывая.

– Поздно грехи замаливать, матушка! – в пустом тихом храме голос Басарги прозвучал подобно раскату грома. – Теперь на дыбе за них отвечать придется. Ты ведь не токмо нас и бояр прочих обманывала. Ты ведь самому царю лгала, помазаннику Божьему! Он к тебе со всей душой открытой приходил, совета спрашивал, вклады богатые делал, благословение просил. Ты же в глаза ему смотрела – и лгала каждый раз бессовестно.

– Не по закону государь твой место свое занимает, подьячий. Иному стол его по праву принадлежит. За правду муку смертную приму, клятву верности до конца исполняя, – ответила, не оглядываясь, игуменья.

– Нешто мыслишь, за веру и правду муку терпеть станешь? – презрительно скривился Басарга. – Нет, старуха. В мир иной ты с клеймом воровки отойдешь. Не за веру на дыбу тебя вздернут и кнутом охаживать станут, а за обман, в котором ты жила, именем Господа прикрываясь! Бога обманула, царя обманула, людей обманула. Не мученица ты, Васса-инокиня. Ты воровка! А ну, сказывай, куда ребенок княгини Соломонии делся?!

– Не достать вам его, душегубы проклятые! – зло расхохоталась старуха. – Всю жизнь дыбу свою ждала. Небесами предречено мне под кнутом самозванца безродного дух свой испустить. Однако же ничего вы от меня не узнаете! Жгите! Топите! Кости ломайте! Но тайна сия со мною вместе к Господу вознесется!

– Не к Господу, а в ад к диаволу путь твой начертан…

– Подожди… – Софоний положил ладонь побратиму на плечо. – Зачем ты игуменью сию во лжи подозреваешь? Нехорошо это. Настоятельница всю себя, всю жизнь свою Богу посвятила. Как же не верить ей? Нет, друг мой, мы должны верить.

– Ты никак обезумел, друже?! – оторопел от таких слов Басарга. – Мы же сами видели…

Софоний вскинул к губам палец, и боярин осекся, замолчал, поняв, что его друг что-то задумал.

– Значит, сказываешь, матушка, преставился царевич? Скончался еще при живой матери?

Старуха замолчала. Оглянулась на столичного красавца через плечо, тоже заподозрив неладное.

– Печально сие, матушка, – сочувственно кивнул боярин. – Но коли ты так сказываешь, стало быть, так оно и есть. Остается нам лишь о душе его несчастной позаботиться. Службы заупокойные заказать на помин его души. В Москве заказать, в Суздале, в обителях святых. И здесь, конечно же, тоже заупокойную выслушать. Ты ведь не откажешься отстоять ее, матушка?

– Нет, – прошептала старуха враз осипшим голосом. – Нет, ты не посмеешь!

– Он ведь мертв, матушка, в том слово твое, – включился в разговор Басарга, сообразив, в чем дело. – Мы тебе верим, и долг наш христианский душу его вознесшуюся отпеть…

– Нет! – вскочила игуменья.

– Ты клялась, что он мертв. Значит, на нас греха не будет. Мы сии службы закажем от чистой души и с чистой совестью…

Нет для христианина большего греха, нежели заказать заупокойную службу по живому человеку. Такая служба, тянущая смертного из мира сего в мир потусторонний, иссушает душу, давит чувства, притягивает болезни и в конце концов обращает человека живого в мертвого. Сия порча многими и вовсе за колдовство черное почитается.

Конечно, грех за сей поступок на человека ложится, только если он по злому умыслу извести кого-то пытается. Коли же его в заблуждение кто-то ввел, да еще и намеренно, – отвечать на Страшном суде за гнусное чародейство придется истинному виновнику. И кому, как не игуменье, посвятившей всю себя служению Иисусу и спасению своей души, было этого не знать?

– Так что, матушка? Поминать будем – али за здравие беспокоиться? – ласково спросил Софоний, мило улыбаясь и потирая согнутым пальцем левый ус.

– Он жив, – смирившись с поражением, признала старуха. – И находится ныне в добром здравии.

– Как же так, игуменья Васса? – развел в удивлении руками Басарга. – Ты лгала столько лет! Всем! Почему, зачем?

Двери храма распахнулись, внутрь вошли Тимофей и Илья. Боярин Булданин, увидев монашку, радостно подпрыгнул, взмахнув руками:

– Она здесь?! Поймали?

– Княгиню любили все, – сказала игуменья, глядя на него. – Еще когда она супругой Василия оставалась. Много доброго она для монастыря нашего сделала. И с сестрами завсегда была милостива. Великий же князь бесплоден оказался. Где это видано, чтобы за двадцать лет супружества ни разу жена не понесла? На другой женился – так опять за четыре года ни разу! То, что Соломония в конце все же тяжелой оказалась, то есть чудо великое, милость небесная. И мальчик у нее явился крепкий, здоровый.

– И где он? Где, говори! – потребовал Басарга.

– Когда Ленка Глинская своего мальчика явила, все мы поняли, что старшему Васильевичу не жить, – ответила старуха. – Изведет его литвинка. Ради воцарения своего выкидыша изведет. Дабы невинную душу спасти, мы сына Соломонии мертвым объявили. Она ведь из рода Сабуровых, потомок мурзы Чета. Вот к татарским своим родичам, в Крым, его княгиня и отправила. Туда, куда приспешникам Ленкиным не добраться[8]. Я же здесь могилу обманную блюла. Не корысти ради – во спасение наследника стола русского. Сестре Софии, когда на смертном одре та лежала, поклялась никому тайны сей не открывать. Ибо жить царевич мог, лишь пока его за мертвого почитают. А службы заупокойной мы по нему не стояли, то ты верно заметил, боярин. Сего греха ничем не оправдать. То уже не ложь во спасение, то порча и извод получится.