Спящий ангел - Алиса Клевер

– Костик остался в Москве. Такое дело, – протянула я, и по выражению моего лица Шурочка поняла, что дело серьезное.

– Идем, я тебе хоть чаю налью, – сказала она. Я прошла в кухню их старой, набитой ненужным хламом квартиры. Ее для моей мамы предоставил на время гастролей театр, а в остальное время тут хранили костюмы, какие-то декорации, использовали ее как место для разных сомнительных встреч. Впрочем, что было хорошо, квартира располагалась прямо рядом с площадью, где находился театр.

– Слушай, не знаю даже, с чего начать, – сказала я, краем глаза отметив, что мама тоже слушает меня, стоя в коридоре. Большую часть времени своей жизни моя мама провела, стоя перед зеркалом, изучая в мельчайших деталях все оттенки мимики своего собственного лица. Потом, на камеру ли, на сцене ли, она воспроизводила точные копии отчаяния, счастья, возмущения или экстаза, но у меня с годами выработался комплекс, я не верила ни одному выражению ее лица.

– Подожди-ка, – прокряхтела Шурочка, запихивая гримерные кисти в стерилизатор. (Мама боялась бактерий на коже больше, чем апокалипсиса.) – Ну что у тебя там стряслось? Где твой знаменитый жених?

– Мой жених… – Я закашлялась, на секунду мир словно раздвоился, и я одновременно увидела мое несостоявшееся будущее и то, что темнело, как буря на горизонте. Я рассказала всё, что знала и о чем лишь догадывалась. Мама и Шурочка слушали так, словно пытались понять, стоит ли им вызвать для меня скорую психиатрическую помощь.

– Ты всерьез думаешь, что твой жених убил Сережу? – шепотом спросила Шура, будто боялась, что соседи или кто еще может ее услышать. Эдакая мерзость!

– Мам, ты тоже не веришь мне? – спросила я. Мама отвела взгляд от зеркала и посмотрела на меня. Взгляд ее был как у раненой косули. Казалось, она умоляла меня не продолжать, но это была только минута слабости.

– Ты думаешь, он может попытаться снова… убить меня? – только и спросила она. Я сглотнула – возникший в горле спазм мешал мне говорить, и я только кивнула и загрузила на телефон несколько фотографий.

– Ты не могла бы посмотреть на эти лица, мама? Я знаю, ты никого не помнишь, если люди не имеют отношения к шоу-бизнесу, но вдруг? – И я протянула ей телефон. Она пролистала цифровые кадры, а я внимательно наблюдала за ее реакцией. Моя мама – несгибаемый боец, ведь ей досталось куда больше, чем мне, она была при смерти и все-таки выкарабкалась. Я всегда восхищалась способностью своей матери идти к своим целям напролом и не замечать, отбрасывать все остальное, ненужное.

– Кого именно я должна здесь узнать? – спросила она, спокойно разглядывая лица на фотографиях. Фотографии были скачаны из интернета. Наша с Андре помолвка, тот снимок, где мы с Габриэль выходим к журналистам. Несколько изображений Одри Шараф в разных нарядах.

– Кто-нибудь тебе тут знаком?

– Ты, конечно, – фыркнула мама. – И твой Андре. Вполне милый молодой человек, очень приятный. Как жаль, как жаль. Так было бы здорово. Впрочем, ничего удивительного, что он оказался серым кардиналом. Иначе как можно объяснить его интерес к тебе.

– Спасибо, спасибо, – усмехнулась я, и хотя смысл сказанного был весьма оскорбителен, я почувствовала себя вдруг лучше. Раз моя мама говорит мне в лицо все эти свои типичные гадости любящего родителя, значит, все в порядке. Она действительно пришла в себя после всего случившегося. Вот если бы она бросилась меня обнимать и обливаться слезами, я испугалась бы.

– Только пойми меня правильно. Ты не плоха, совсем не плоха, и ты не можешь не согласиться, я говорила тебе об этом. Но в каком виде ты ходишь? Тебя же не отличить от какого-нибудь подростка-старшеклассника.

– Очень хорошо, что меня не отличить, – кивнула я. – А кого, кроме меня и моего жениха, ты узнаешь?

– Да никого!

– Да? А Габриэль? – уколола ее я.

– Ну ее-то что узнавать? Ее все знают.

– А кого еще? Ты уверена, мам, что никогда не видела эту женщину? – Я ткнула пальцем в Одри. – Посмотри внимательнее, пожалуйста. Нет?

– Нет, – уверенно покачала головой мама. – Я ее никогда не видела.

– Да? – хмыкнула я. Мама видела Одри как минимум один раз – на том злосчастном приеме. Да, там было много людей, но такую яркую черноволосую красотку она наверняка запомнила бы. Мама всегда запоминает и по умолчанию ненавидит всех красивых женщин в радиусе ста метров. Может быть, Одри просто не случилось подойти в тот вечер к маме ближе ста метров?

– Нет, не видела я ее. А что? Кто она?

– Неважно. Уже неважно.

– Почему? Она что, умерла? – спросила мама, предположив самое невероятное, но мой взгляд подсказал ей ответ, от которого она побледнела. Мама кивнула и принялась рассматривать фотографии еще внимательнее.

– Что такое? Кого-то узнала?

– Не могу сказать. Странное чувство. Слишком много лиц – ты же знаешь, у меня плохая память на лица.

– Мы опаздываем, – мягко напомнила нам Шурочка. – Ты пойдешь с нами на спектакль, Даша?

– Не знаю. Нет, наверное, – покачала я головой. – Мне нужно еще немного времени.

– Ты никогда не приходишь на мои спектакли. У меня нет времени на все эти игры в «помню – не помню». Выбирай, или идем со мной и поговорим по дороге и в гримерке, или уже потом, после, – поставила ультиматум мама. Я вздохнула и согласилась.

Мы пересекли площадь и зашли в театр с обратной стороны. Спектакль был поздний, начинался в восемь, и до начала еще оставался целый час, но около центрального входа уже собиралась толпа. Мама была полностью поглощена предстоящей игрой – так она относилась к любому выходу под свет софитов. Даже когда мы с Шурочкой снимали ее дома для семейного видео, она вела себя так, словно выступала на премьере. Она готовила эти кадры для будущих программ из серии «Будни знаменитых людей».

Зрители ждали ее, рукоплескали, и я не могла не восхищаться этим многолетним союзом, этой любовью, взаимной и непреходящей. Меня всегда поражала страсть людей к зрелищам и то, как фальшивая жизнь притягивает их, что, конечно, вполне объяснимо – все они ищут возможность хотя бы на три часа убежать от своих будней. Хороший спектакль – это карта горячих точек, полыхающих в чьей-то жизни. Факты и чувства, сведенные до состояния линий, стрелок и квадратиков-схем, ощутимы, лишь когда ты смотришь спектакль из зала. Тогда ты заключаешь негласный пакт с актерами, согласно которому все белые пятна заполняются с помощью фантазии зрителя и краткая схема раздувается, принимая форму почти настоящей жизни, как шарик, наполненный гелием.

Когда на сцену выходила моя мама, шарик взлетал и парил, и зрители с восхищением следили за этим парением, боясь оторвать глаза.

Я сидела за занавесом, с обратной стороны сцены, на ящике-кофре, в каких обычно перевозят костюмы и реквизит. Он стоял на дырявом дощатом полу с множеством щелей, сквозь которые виднелось пространство под сценой. Мимо меня бегали рабочие, таскали реквизит, возвращались с перекура, тихо матерились, рассказывали анекдоты. У моей мамы была своя жизнь, у рабочих – своя. Они ничего не понимали в искусстве, только выставляли декорации в соответствии с режиссерским планом.