Арбузный король - Дэниел Уоллес

Она носила чудеснейшие летние платья, белые и желтые, с рисунком из голубых и фиолетовых цветов. Очень легкие и воздушные. Иногда она высоко подбирала волосы — «чтобы проветрить шею», по ее словам, — и ей очень шла такая прическа. А когда она позволяла волосам свободно спадать ей на плечи, они струились как волны и сияли как пламя, причем пламя это имело не один, а минимум семь оттенков, которые играли и переливались, сменяя друг друга, — вот такие были у нее волосы. И еще зеленые глаза, и еще улыбка, и еще — извини, не могу не сказать об этом — и еще ее тело. Так уж водится в этом мире: люди созданы для того, чтобы жаждать вещей, которые им недоступны. Ты разве не знал?

Это моя теория. Я всегда мечтал о близости с женщиной. Подростком я брал в постель своего пса Джоджо — он был помесью немецкой овчарки и пойнтера. Я обнимал его, прижимался к нему, и мне было так тепло, особенно в феврале, когда ночи здесь очень холодные. И тогда я воображал, что лежу обнявшись не с собакой, а с другим человеком, с женщиной.

Джоджо умер, когда мне было семнадцать, незадолго до приезда к нам твоей мамы. Его сбила машина. Это сделал Шугер. Несчастный случай, сказал он.

Никогда ему не прощу. Не могу простить.

Я был страшно одинок, когда впервые встретил Люси, но зато после той встречи сердце мое открылось, и оно останется открытым навсегда.

Движения Эла Спигла были замедленны, словно он их загодя распланировал и теперь перед выполнением каждого действия мысленно сверял его с планом. Хотя ему было далеко за шестьдесят, он мог похвастать пышной русой шевелюрой и нестареющим лицом героя телесериалов. Плечистый, белозубый, с обходительными манерами — он мне понравился.

История и традиции аптечного дела весьма занимательны, и прежде чем мы перейдем к разговору о вашей маме, я позволю себе немного отвлечься, раз уж вы мой гость, а мне крайне редко удается побеседовать на эту тему — мои дети давно покинули родное гнездо, тогда как интересы жены ограничены борьбой с пылью и выращиванием элитных помидоров. История эта тем более достойна внимания, что подавляющее большинство людей неверно судит о фармацевтах, почему-то считая нас неудавшимися врачами. Или просто неудачниками. Но кто из этих людей знает, что еще с древнейших времен искусство врачевания предполагало распределение обязанностей между собственно врачом и собирателем целебных трав, поставляющим ему материал для лечения? Таких знатоков единицы. А между тем еще жрецы-врачеватели Египта делились на два разряда — одни навещали больных, а другие оставались в стенах храма и готовили лекарства. Согласитесь, трудно представить себе египетского жреца, третируемого так же, как третируют его нынешних собратьев по профессии. А возьмите Китай. Да без фармацевтов не существовало бы восточной медицины! Теперь взглянем на Запад. Статус аптекаря здесь, и особенно в нашей стране, после Второй мировой войны резко понизился. Бенджамин Франклин — отец американской фармацевтики — по такому случаю наверняка переворачивается в гробу. А вам известно, что в прежние времена аптекари не только продавали, но и сами изготовляли препараты? Да-да, уверяю вас. Примочки, настойки, облатки и тому подобное. Сейчас об этом нет и речи. Мы превратились в банальных продавцов. Тем не менее у нашей профессии было великое прошлое, а это что-нибудь да значит. Я так полагаю. Мне многое известно о людях, которых я обслуживаю. Аптекарям вообще известно гораздо больше, чем об этом догадываются окружающие, — я говорю о маленьких семейных секретах и тщательно оберегаемых тайнах. Кто-то хочет поддерживать себя в норме, а кто-то, напротив, выходит за нормальные рамки — обо всем этом я сужу по наборам покупаемых лекарств. Можно сказать, что аптекарь — это современный вариант древнего знахаря-шамана. Вот почему я горжусь своей профессией. И я могу себе позволить взгляд на других сверху вниз. Или, скорее, это они глядят на меня снизу вверх.

Между прочим, я никогда не проявлял склонности к фармацевтике. С юных лет я хотел быть летчиком гражданской авиации. Конечно, надо сделать скидку на возраст: дети всегда мечтают о подобных вещах. Но и став старше, я не отказался от мысли о пилотировании больших лайнеров. Стены моей комнаты были обклеены фотографиями DC-9 и прочих крылатых машин. А какие модели самолетов я мастерил! Это была мечта всей моей жизни. Но в конце концов моя мать меня разубедила. То есть она попросту запретила мне думать о полетах. Это неразумно, сказала она. По ее мнению, мне следовало стать аптекарем. И я им стал, черт побери! И почему только она не дала мне пойти своим путем? Что в этом было плохого? Я до сих пор не могу простить ни ее, ни себя самого за отказ от мечты. Однако мой опыт неприменим как всеобщее правило. Отнюдь. И когда мне случается иметь дело с детьми, я всегда говорю им: «Слушайтесь свою маму».

Теперь о Люси Райдер.

Уже сама ее красота заключала в себе трагедию. Она обладала внешностью кинозвезды, а лицо ее сияло такой идеальной, такой чистой красотой, что при первом же взгляде на нее ты начинал думать не столько о возможности влюбиться, сколько о невозможности избежать этой любви. Ты чувствовал себя обязанным влюбиться. И такая красота прозябала в таком захолустье — вот где суть трагедии. Сходную по трагизму картину являл бы, к примеру, Эйнштейн, работающий бухгалтером в мелкой конторе, или Бах, сочиняющий джинглы для рекламы прохладительных напитков. Я хочу сказать, что красота ее была сродни гениальности мирового масштаба. Помню ее светло-каштановые волосы, при смене освещения отливавшие красным золотом. Или, может, правильнее говорить о рыжих волосах, порой менявших цвет на каштановый. Помню, как эти волосы упругими волнами рассыпались по ее плечам. Помню зеленые глаза и очень белую, с веснушками, кожу. Когда в один прекрасный день она появилась в аптеке и произнесла мое имя, оно зазвучало совершенно по-новому, словно было произнесено впервые. Мистер Спигл. Я имею в виду то, как она это сделала. Это было то самое, исконное, настоящее звучание моего имени. Никто до нее не выговаривал его так… так правильно.

Что скрывать, я сразу же в нее влюбился, и я могу назвать по меньшей мере еще пять десятков мужчин, которых постигла та же участь. Их покоряла живая жизнь, наполнявшая все ее существо и сквозившая в каждом ее движении — в том, например, как она, задумавшись, легонько дотрагивалась до браслета на своем запястье. Меня — да и всех нас, я думаю, — потрясла быстрота, с какой она стала частью здешнего общества. Неотъемлемой и очень важной частью. Мы даже не подозревали, как не хватало всем нам этой части, пока она не заполнила собой существовавшую прежде пустоту. Через неделю-другую она уже ходила по улицам города так уверенно, словно провела здесь всю жизнь, посещала магазины, завязывала знакомства и — как и вы сейчас — задавала вопросы. Красота — лучший пропуск и лучшая рекомендация. Со своей стороны я не предпринимал никаких попыток с ней сблизиться. Я был женат и вполне счастлив в браке. Собственно, не был, а являюсь, ибо этот счастливый союз продолжается. Разумеется, у меня не возникало и мысли о том, чтобы бросить жену ради Люси. Но временами я становился рассеянным, взгляд мой туманился, и когда жена меня спрашивала: «О чем ты задумался?» — я говорил: «Так, ни о чем конкретном». На самом деле я в эти минуты думал о Люси.