Странники войны - Богдан Сушинский

— Люди, — вызывающе ответила Анна, стараясь не смотреть ни на хозяина, ни на Беркута. Она ведь так толком и не знала, как представлять своих попутчиков-беглецов.

Впрочем, и сама Анна — растрепанная, в изодранной юбке, которую она даже не пыталась прикрыть полами распахнутой измятой шинели, одной из тех, что достались им от тыловиков — выглядела слишком нелепо для того, чтобы казаться женщиной, просто указывающей путь немцам.

— Расспросы потом, — не грубо, но довольно жестко объяснил хозяину лейтенант, закрывая ворота на запор. — А пока что накормишь нас и позволишь два часа отдохнуть в своем доме. — Он говорил все это по-немецки, но поляк отлично понимал его. — Или, может быть, ты принципиально не желаешь принимать у себя германских солдат?

— На войне солдат в гости не зовут. Приходят, не спросившись.

— Тоже верно. Но поесть-то у тебя что-нибудь найдется? — уже менее воинственно поинтересовался Беркут, когда они вошли в дом.

Осматривая этот хуторской особняк, лейтенант успел заглянуть в довольно большую стоящую на огне кастрюлю. Она была наполнена картошкой. Ясно, что своим появлением они помешали дождаться завтрака четверым ушедшим отсюда полякам.

— Нет у меня ничего, — мрачно ответил хозяин, заступая собой печку и жестом приглашая их в другую комнату, в которой еще недавно находились партизаны.

— Ефрейтор, загляни и котел, готово ли жаркое, — скомандовал Андрей, но теперь уже по-русски. — Хозяин угощает нас.

Услышав русскую речь, поляк обмер.

— Так вы не немцы? Вы что, русские? — спросил он на довольно сносном украинском языке.

— Будем считать, что русские, — подтвердил Андрей, тоже переходя на украинский. — А вы из местных украинцев?

— Из местных.

— Божественно. Считайте, что мы с вами земляки. А потому давайте откровенно: кто были те четверо, что ушли из этой комнаты через окно, а затем — через потайную калитку?

— Так вы видели их?!

— Кто они? Польские партизаны?

— Да как вам сказать... — замялся хозяин.

— Говорите, как есть. Партизаны? Шайка грабителей? Дезертиры, которые пережидают, гадая, чем кончится война?

— А кто вы? Почему в немецких мундирах?

— Советские десантники. Этого признания достаточно? Или, может, еще и документы предъявить? Повторяю вопрос: кто эти люди? Четверо убежавших отсюда и тот, пятый, что дрожит сейчас у вас на чердаке? — показал пальцем на потолок. — Если не скажете правды, придется снять его оттуда и хорошенько допросить.

— Они — партизаны. Можно и так сказать, — вновь нерешительно как-то начал объяснять хозяин. — Но не польские. Они — тоже украинцы. Небольшая группа, которая начала действовать еще до войны. Против поляков. За независимую Украину.

— За Украину? Здесь, почти под Краковом?!

— Поляки всегда были врагами украинцев. До сих пор они оккупируют часть Украины. Можно считать, что это — революционная организация украинцев. Однажды они даже стреляли в польского генерала.

— То есть это националисты? ОУ Н?

— Эти-то как раз не из ОУН. Они как бы сами по себе. У них тут какая-то своя организация. Только черт их знает, какая, — уже совсем тихо объяснил хозяин, то и дело поглядывая на потолок. Уж очень ему не хотелось, чтобы седевший там партизан слышал его объяснения. — Их тут небольшая группа.

— Так что, они так до сих пор и воюют против панской Польши?

— В том-то и дело, что сейчас они нападают на немцев. Но поляков тоже ненавидят. И тех, что за лондонское правительство, и тех, что за коммунистов. Но... боевиков у них осталось всего человек двенадцать.

— Значит, вас они считают тринадцатым?

— Меня — нет, — решительно возразил хуторянин. — Я сам по себе. У меня немного земли и мне совершенно безразлично: польская она или германская. Земля — она просто земля. Я — хозяин, вот что я вам скажу.

Беркут понимающе помолчал: хозяин так хозяин. Назвался бы им хуторянин в той части Украины, что за границей, могли бы расстрелять как классового врага. Возможно, потому с такой гордостью он и заявляет о своих правах на землю.

— Как зовут того? — взглянул Беркут на потолок. — Он что, ранен?

— Рана нетяжелая. Но еще бы день-другой нужно бы отлежаться. А зовут Звездославом.

— Впервые слышу такое имя. Если он может спуститься, пусть спускается. Позавтракаем вместе. Ефрейтор, ты говорил, что в машине обнаружился ящик с консервами.

— И два мешка с мукой.

— Мешки с мукой мы оставляем вам, — объяснил Андрей хозяину. — А консервы нам самим пригодятся. Дорога есть дорога. Но пару банок пустим в расход уже сейчас.

Выступление гаулейтера Тироля вместило в себя одну-единственную важную информацию, которая, хотя ничего и не меняла в отношении к идее «Альпийской крепости», зато удовлетворяла неизысканное любопытство присутствующих: замысел-то, оказывается, созревал далеко от Берлина, вдали от кабинетов рейхсканцелярии. На этом обсуждение могло бы и завершиться, но фюрер упорно подбадривал высших руководителей черной гвардии рейха. Возможно, только поэтому Гиммлер неохотно поднялся и предложил:

— То, что в состав Альпийской Франконии войдут горные регионы Германии и Австрии — совершенно естественно. Аншлюс является следствием вполне понятного стремления некогда раздробленного германского народа к единству, — произнося все это, Гиммлер мрачно изучал стол перед собой, не демонстрируя при этом никакого энтузиазма. — Уверен, что, с точки зрения дипломатии, а также исходя из международных правовых основ, этот факт не может давать никаких серьезных оснований для протеста.

— Вы говорите сейчас не как рейхсфюрер СС, а как сицилийский адвокат, — не удержался Гитлер. В последнее время он позволял себе подтрунивать не только над Герингом, но и над Гиммлером. Поражения на фронтах вызывали у него разочарование во многих старых соратниках.

Гиммлер замялся. То, о чем он должен был сейчас говорить, очень неудачно накладывалось на «сицилийского адвоката». («Почему именно сицилийского? То есть защищавшего мафию?»)

— Но совершенно иную реакцию вызовет включение в состав этого государства части Италии, — все же набрался он мужества продолжать. — Невообразимый шум поднимется сразу же, как только разведке союзников станут известны планы создания Альп-Франконии. Первыми возмутятся король и премьер Италии. Их сразу же поддержат. И вместо Италии-союзника мы получим Италию-противника, воинство которой станут усердно подогревать патриотическими призывами «восстановить историческую справедливость», «быть верными воинственному духу предков...».

Только сейчас Гиммлер поднял голову, и свет неярких люстр осветил голубовато-свинцовые воронки его очков. Скорцени вдруг почувствовал, что между фюрером и Гиммлером вообще назревает нечто ранее пригашенное. Вполне вероятно, что магистру ордена СС надоело вести затяжные поединки за право быть вторым в рейхе. Имея за собой столь мощную, организованную и влиятельную силу, как войска СС, и такую административную государственную власть, какой наделен сейчас Гиммлер, поневоле задумаешься: «А почему, собственно, за право быть вторым, а не первым?»