Руби - Вирджиния Клео Эндрюс

– Что произошло? – спросила Клодин, изображая неведение.

– Как вы могли?! – прорыдала я.

Мальчишки, стоя в дверях комнаты Клодин, хохотали до желудочных колик. Кто-то вновь щелкнул камерой. Охваченная паникой, я заметалась туда-сюда и, увидев открытую дверь, ворвалась в пустую комнату. Укрывшись от насмешливых глаз, я поспешно одевалась. Руки мои дрожали, по щекам текли слезы стыда и обиды.

Обида сменилась бешеной злостью, когда я вышла из своего убежища. На площадке никого не было. Набрав в грудь побольше воздуха, я спустилась по лестнице. Из гостиной доносились голоса и смех. Заглянув туда, я увидела, что мальчишки сидят на полу, потягивая водку с клюквенным соком. Девчонки устроились на диванах и креслах. Я вперила в Жизель полыхающий ненавистью взгляд.

– Как ты могла? – выдавила я.

– Не будь занудой, – махнула она рукой. – Это всего лишь шутка. Где твое чувство юмора?

– Хорошенькая шутка! Давай покажи, что у тебя все в порядке с чувством юмора! Разденься перед этой бандой, и пусть они тебя фотографируют.

Мальчишки выжидающе уставились на Жизель.

– В отличие от тебя, я не дурочка, – надменно изрекла она.

Все вновь захохотали.

– Да, я действительно дурочка! – крикнула я. – Хуже, я полная идиотка! Только полная идиотка могла поверить такой дряни, как ты! Спасибо за урок, дорогая сестрица!

Сдерживая рыдания, я повернулась и бросилась к входным дверям.

– Ты куда? – догнала меня Жизель. – Мы не можем вернуться домой порознь.

– Неужели ты думаешь, что я останусь здесь?

– Да хватит строить из себя невинность! Уверена, в бухте ты не раз демонстрировала мальчишкам свои прелести!

– Ошибаешься. Люди у нас в бухте еще не потеряли стыд. В отличие от тебя и твоих друзей.

Ухмылка сползла с лица Жизели.

– Ты собираешься обо всем рассказать родителям?

– Зачем? – покачала я головой и вышла, захлопнув за собой дверь.

В тусклом свете уличных фонарей я поспешила домой, не замечая ничего вокруг – ни машин, ни других пешеходов. Сердце мое сжималось от боли. Я знала, что сделаю, как только вернусь к себе. Запру на ключ дверь в комнату Жизели.

Эдгар встретил меня у входа. Увидев мое заплаканное лицо, он явно обеспокоился. Конечно, прежде чем войти в дом, я вытерла слезы, но глаза наверняка были красными, веки распухли, а щеки горели. В отличие от Жизели, с легкостью надевавшей любую маску, я могла бы обмануть только слепого.

– Вы хорошо себя чувствуете, мадемуазель? – осведомился дворецкий.

– Да, Эдгар. Папа в гостиной?

– Нет, мадемуазель.

Печаль, звучавшая в голосе Эдгара, заставила меня взглянуть на него пристальнее. В глубине его темных глаз притаилась тревога.

– Что-нибудь случилось?

– Нет-нет. Просто мсье Дюма сегодня устал и рано ушел к себе.

– А… мама?

– Она тоже уже легла, мадемуазель. Могу я что-нибудь для вас сделать?

– Нет, Эдгар, спасибо.

Дворецкий повернулся и ушел, оставив меня в одиночестве. В доме стояла странная тишина. В холле царил полумрак, и в этом тусклом освещении лица на старинных портретах казались угрюмыми и враждебными. Обида, терзавшая мое сердце, сменилась чувством беспросветного одиночества. Охваченная одним-единственным желанием – спрятаться от всего мира под одеялом, я поднялась наверх. Но прежде чем войти в свою комнату, замерла, потому что вновь услышала плач… тихие, горестные всхлипывания.

Бедный, бедный папа! Невыносимая тоска заставляет его вновь и вновь приходить в комнату брата. С того трагического дня прошло уже столько лет, а он по-прежнему рыдает как ребенок, оплакивая свою утрату. Движимая состраданием, я подошла к дверям и тихонько постучала. Не знаю, чего мне больше хотелось – утешить отца или же получить утешение от него.

– Папа! – окликнула я.

Всхлипывания стихли, но ответа не последовало. Я постучала вновь:

– Папа, это Руби. Я вернулась с вечеринки. Мне нужно с тобой поговорить. Можно войти?

Я приложила к дверям ухо, но ответом была тишина. Коснувшись дверной ручки, я обнаружила, что она поворачивается.

Тогда я осторожно открыла дверь и вошла в комнату, которая оказалась длинной и темной. Шторы на окнах были опущены, но трепещущий свет множества свечей отбрасывал причудливые тени на потолок и стены. На мгновение мне показалось, что пляшут призраки, подобные тем, что изгоняла из жилищ бабушка Кэтрин. Я помедлила, не решаясь идти дальше, и снова позвала:

– Папа, ты здесь?

Послышался какой-то шорох. Набравшись смелости, я сделала еще несколько шагов. Никого. Только свечи, стоявшие на столе и на комоде, выхватывали из сумрака фотографии в золотых и серебряных рамках. На всех фотографиях был один и тот же человек в разном возрасте – от раннего детства до юношеского расцвета. Вне всякого сомнения, то был несчастный дядя Жан. На некоторых снимках рядом с ним стоял мой отец, его старший брат, но на большинстве фотографий Жан был один.

Он и правда оказался настоящим красавцем. На цветных фотографиях было видно, что волосы у него в точности такого же светло-каштанового оттенка, как волосы Пола, а глаза – цвета морской волны. Нос прямой, не длинный и не короткий, подбородок волевой, рот четко очерченный, улыбка обнажает ряд ровных белоснежных зубов. На фотографиях в полный рост видна великолепная фигура – сильная и грациозная, как у тореадора. Талия тонкая, плечи широкие, ноги длинные. Отец не преувеличивал, когда говорил, что брат удивительно хорош собой. Похоже, дядя Жан был живым воплощением мечтаний любой девушки.

Я окинула комнату взглядом. Даже при тусклом освещении было ясно, что здесь ничего не менялось со дня трагического происшествия. Кровать по-прежнему застелена. Все вещи на комоде и ночном столике оставлены неприкосновенными, но покрыты толстым слоем пыли. На коврике у кровати – домашние туфли, много лет подряд ожидавшие своего хозяина.

– Папа! – вновь прошептала я, вперив взгляд в самый темный угол комнаты. – Ты здесь?

– Что ты тут делаешь? – донесся до меня сердитый голос.

Резко обернувшись, я увидела в дверях Дафну.

– Зачем ты сюда явилась?

– Я… мне показалось, здесь папа… – растерянно пробормотала я.

– Немедленно уходи! – приказала она, посторонившись в дверях.

Как только я вышла, Дафна заперла дверь.

– Почему ты уже дома? Насколько я помню, вы с Жизелью собирались на вечеринку?

Дафна повернулась и взглянула на дверь комнаты Жизели. Профиль у нее был восхитительный, классический, точеный, и даже когда она злилась, линии его оставались безупречными. Я поймала себя на мысли, что хочу написать ее портрет. Пожалуй, я и правда художница до мозга костей, иначе не смогла бы думать о портрете в таких обстоятельствах.