Игрок - Иэн Бэнкс

— Я… — Гурдже вздохнул, опустил глаза. — Да. — Он скользнул взглядом по круглому бледному лицу перед ним. — Мне очень жаль. Я хочу сказать, что игра… почти закончена. — Он услышал, как дрогнул его голос, и не смог заставить себя взглянуть на Никозара.

— Ну что ж, — тихо сказал император, — посмотрим. Может быть, утром у меня для вас будет сюрприз.

Гурдже вздрогнул. Мутное бледное лицо перед ним было слишком неотчетливым, чтобы различить выражение. Но неужели Никозар говорит всерьез? Он ведь наверняка должен был увидеть, что его позиция безнадежна. Или он увидел что-то такое, чего не заметил Гурдже? Волнение сразу же охватило культурианца. Может, он был излишне самоуверен? Ведь больше никто ничего такого не заметил, даже корабль. Что, если он ошибся? Ему захотелось еще раз взглянуть на доску, но даже тот лишенный подробностей образ, который сохранился в памяти, был достаточно точен, чтобы оценить шансы обоих. Поражение Никозара было неочевидным, но неизбежным. Гурдже не сомневался — у императора не было выхода, игра наверняка кончена.

— Скажите мне кое-что, Гурдже, — ровным голосом сказал Никозар. Белый круг снова повернулся к Гурдже. — Сколько времени вы на самом деле потратили на изучение игры?

— Мы сообщили вам правду — два года. Это был интенсивный курс, но…

— Не лгите мне, Гурдже. В этом больше нет необходимости.

— Никозар, я вам не лгу.

Лунообразное лицо качнулось.

— Как вам угодно. — Несколько мгновений император молчал. — Вы, наверно, очень гордитесь своей Культурой.

Последнее слово он произнес с отвращением, которое могло бы показаться комичным, если бы не было таким искренним.

— Горжусь? — переспросил Гурдже. — Не знаю. Я ее не строил — просто так случилось, что я в ней родился, я…

— Не упрощайте, Гурдже. Я говорю о той гордости, что мы испытываем, будучи частью чего-то. О гордости представлять свой народ. Вы что, хотите сказать, что не чувствуете ничего такого?

— Я… ну, разве что, может быть, немного… но я никого здесь не представляю, Никозар, кроме себя самого. Я здесь для того, чтобы играть, только и всего.

— Только и всего, — тихо повторил Никозар — Ну что ж, наверно, следует сказать, что отыграли вы хорошо.

Гурдже жалел, что не видит лица верховника. Дрогнул его голос или это только показалось?

— Спасибо. Но это наполовину и ваша заслуга, более чем наполовину, потому что вы…

— Мне не нужны ваши похвалы!

Никозар, выкинув вперед руку, хлестнул Гурдже по лицу; тяжелые кольца оцарапали ему щеку и губы. Гурдже откинулся назад — пораженный, ошеломленный, шокированный. Никозар вскочил на ноги и подошел к перилам, положив пальцы-когти на темный камень. Гурдже прикоснулся к окровавленному лицу. Рука его дрожала.

— Вы мне отвратительны, Морат Гурдже, — сказал Никозар, обращаясь к красному мерцанию на западе. — В вашей слепой безжизненной морали даже не предусмотрено места для вашего успеха здесь, и вы относитесь к этой игре-сражению как к грязному танцу. Игра — это борьба, это схватка, а вы пытались соблазнить ее. Вы ее извратили, священнодействие заменили мерзкой порнографией… вы ее испоганили… самец.

Гурдже потрогал разбитые губы. Голова у него кружилась, плыла.

— Может… это только вы видите так, Никозар. — Он проглотил густую солоноватую кровь. — Я не думаю, что вы абсолютно справедливы в…

— Справедлив?! — прокричал император; он подошел к Гурдже и теперь стоял, возвышаясь над ним и перекрывая собой далекое зарево. — Кому она нужна — эта ваша справедливость? Разве жизнь справедлива? — Он протянул руку и ухватил Гурдже за волосы, встряхнул его голову. — Ну, справедлива? Справедлива?

Гурдже не сопротивлялся. Мгновение спустя император отпустил его волосы. Руку он держал так, словно прикоснулся к чему-то грязному. Гурдже откашлялся.

— Нет, жизнь несправедлива. По большому счету — нет.

Верховник рассерженно отвернулся и снова ухватился за каменное резное ограждение.

— Но мы можем пытаться сделать ее справедливой, — продолжил Гурдже. — Поставить перед собой эту цель и стремиться к ней. Все зависит от того, что вы для себя выберете. Мы сделали свой выбор. Мне жаль, что это вызывает у вас отвращение.

— «Отвращение» — слишком слабо сказано, чтобы передать мои чувства по отношению к вашей драгоценной Культуре, Гурдже. Не думаю, что у меня хватит слов, чтобы объяснить мои чувства к вам… Культура. Вы не знаете ни славы, ни гордости, ни почитания. Да, вы сильны, я в этом убедился. Я знаю, что вы можете… но вы все равно импотенты. И останетесь ими навсегда. Кроткие, жалостливые, испуганные, трусливые… да их конец уже близок, какими бы жуткими и устрашающими машинами они ни окружали себя. В конце вас ждет падение, и вся ваша блестящая машинерия вам не поможет. Выживет сильнейший. Этому нас учит жизнь, Гурдже, именно это доказывает нам игра. Борись, чтобы возобладать, дерись, чтобы показать, что ты достоин. Это не пустые фразы, это истины!

Гурдже видел, как бледные руки вцепились в темный камень. Что может он сказать этому верховнику? Зачем вести метафизический спор здесь и сейчас с помощью такого несовершенного инструмента, как язык, когда последние десять дней они провели, созидая самый совершенный образ их соперничающих мировоззрений, невыразимый в любой другой форме?

Да и что он мог сказать? Что разум может превзойти, одолеть слепую силу эволюции, с ее упором на мутации, борьбу и смерть? Что осознанное сотрудничество плодотворнее мрачного соперничества? Что азад может быть гораздо большим, чем простое сражение, если его использовать, чтобы формулировать, общаться, определять?.. Он уже сделал все это, сказал все это, и сказал лучше, чем мог бы повторить теперь.

— Вы не победили, Гурдже, — тихим, резким, почти скрипучим голосом сказал Никозар. — Ваши никогда не победят. — Он повернулся и посмотрел на него сверху вниз. — Вы жалкий, смешной самец. Вы играете, но ничего в этом не понимаете, да?

Гурдже услышал в голосе верховника нечто вроде искренней жалости.

— Я думаю, вы уже решили, что я не понимаю, — сказал он Никозару.

Император рассмеялся, повернувшись спиной к далекому зареву огня за горизонтом, огня, который захватил весь континент. Смех замер, перейдя в кашель. Он махнул Гурдже рукой.

— Такие, как вы, никогда не поймут. Вас будут только использовать. — Он покачал головой в темноте, — Возвращайтесь в свою комнату, Морат. Увидимся утром. — Лунообразное лицо уставилось в сторону горизонта — красноватое сияние выкрасило снизу поверхность туч. — К тому времени огонь будет уже здесь.

Гурдже подождал несколько мгновений. У него возникло ощущение, будто он уже ушел. Он чувствовал себя отставленным, забытым. Даже последние слова Никозара прозвучали так, будто предназначались вовсе не Гурдже.

Гурдже медленно поднялся и пошел вниз по тускло освещенной башне. У выхода, по обе стороны двери, стояло по гвардейцу. Гурдже поднял голову к вершине башни и увидел у бойниц Никозара — плоское бледное лицо глядело в сторону приближающегося пожара, белые руки вцепились в холодный камень. Он смотрел несколько мгновений, потом повернулся и пошел дальше по коридорам и залам, где рыскали императорские гвардейцы, отправляя всех по их комнатам, запирая двери, проверяя все лестницы и лифты, включая повсюду свет, отчего безмолвный замок засветился в ночи, как огромный каменный корабль в темно-золотом море.