Титус Гроан - Мервин Пик

Уже трое лежали рядком в холодных папоротниках. Пока Стирпайк взбирался к окну, Фуксия твердила:

– Нет, не хочу. Теперь ты. Пожалуйста, лезь теперь ты.

– Молчать, девчонка! – отвечала Графиня. – Не трать времени. Делай, что тебе говорят! делай, что тебе говорят! Сию же минуту!

– Нет, мама, нет…

– Фуксия, дорогая, – сказал Прюнскваллор, – вы окажетесь снаружи в единый миг, в единый, ха-ха-ха! вскрик лестницы. Это сэкономит нам время, цыганочка! Поспешите.

– Да не стой ты, разинув рот, девчонка!

Фуксия взглянула на Доктора. Каким непохожим на себя казался он с этим потом, стекавшим со лба и струившимся между глаз.

– Наверх! наверх! – сказал Прюнскваллор.

Фуксия повернулась к лестнице, нога ее раз и другой сорвалась с сучка, но скоро девочка исчезла в проеме окна.

– Умница! – крикнул Доктор. – Найдите там нянюшку Шлакк! А теперь, ваша светлость, теперь ваш черед.

Графиня полезла вверх, и хоть подъем ее сопровождался деревянным треском ломавшихся по обе стороны ствола сучьев, каждый шаг Графини к окну, каждое воздымание ее тела, были исполнены чудовищной неотвратимости. Колоссальное тело ее в темном одеянии, прошитом красными отблесками, тяжко и трудно приблизилось к проему. По ту его сторону не было никого, способного ей помочь, ибо Стирпайк спустился в библиотеку, и однако ж, при всей косности, с коей изгибался ее огромный остов, при всей неуклюжести, с которой Графиня протискивалась в окно, неторопливое достоинство не покидало ее, сообщив даже предпоследнему из оставленных ею впечатлений – исчезновению необъятного зада в ночи – оттенок скорее грозный, чем смехотворный.

Теперь в библиотеке оставались лишь Сепулькревий, Прюнскваллор, Флэй и Стирпайк.

Прюнскваллор и Стирпайк поспешно повернулись к Сепулькревию, чтобы отправить его следом за женой, но тут выяснилось, что Граф исчез. Нельзя было терять ни минуты. Пламя, потрескивая, гуляло кругом. С запахом дыма мешался запах горящей кожи. Немного сохранилось мест, в которых мог бы укрыться Граф, если, конечно, он не ушел прямо в огонь. Они отыскали его в нескольких футах от «лестницы», в нише, еще способной, пусть в малой мере, защитить человека от жара, затопившего все вокруг. Граф ласкал корешки переплетенного в золотистую кожу собрания мартровианских драматических авторов, и по лицу его блуждала улыбка, вызвавшая у троих, нашедших его, приступ дурноты. Даже Стирпайк с тревожным чувством вгляделся в эту улыбку из-под своих песочных бровей. Уголки выразительного рта его светлости приподнялись, выставив напоказ зубы, в одном из уголков начинала пузыриться слюна. То была улыбка, какую видишь на морде мертвого зверя, когда ослабевшие губы его оттягиваются и вперед выступают, открываясь почти до ушей, челюсти.

– Возьмите их с собой, ваша светлость, возьмите книги, и пойдемте, пойдемте скорее! – с неистовым напором произнес Стирпайк. – Какие вам нужны?

Сепулькревий, явственно сделав над собой нечеловеческое усилие, резко поворотился, крепко прижал руки к бокам и скорым шагом направился к лестнице.

– Простите, что задержал вас, – сказал он, и быстро полез вверх.

Когда Граф уже начал спускаться с другой стороны окна, все трое услышали, как он повторил, словно бы себе самому: «Простите, что задержал вас», – и следом прозвучал тоненький смех, хихиканье призрака.

Времени, чтобы чинно решать, кто будет следующим, времени на соревнование в рыцарстве, не осталось совсем. Жаркое дыхание огня подгоняло их. Библиотека вставала вокруг на дыбы, и все же Стирпайк заставил себя задержаться.

Как только Флэй с Прюнскваллором исчезли в окне, он по-кошачьи взлетел по стволу и на миг замер, сидя верхом на оконном карнизе. Черная осенняя ночь дышала ему в спину, он сидел, оцепенев, – жуткое, сгорбленное изваяние – и глаза его уже не были черными дырами, но отливали кровавой краснотою гранатов.

– Неплохо сработано, – во второй за эту ночь раз сказал он себе. – Очень неплохо.

И перекинул ногу через карниз.

– Все, больше никого не осталось, – крикнул он в темноту.

– Саурдуст, – откликнулся снизу Прюнскваллор странно ровным для него тоном. – Остался Саурдуст.

Стирпайк соскользнул по стволу.

– Мертв? – спросил он.

– Да, – ответил Прюнскваллор.

Больше никто ничего не сказал.

Когда глаза Стирпайка освоились с темнотой, он обнаружил, что земля вокруг Графини тускло белеет и что белизна эта колышется; ему потребовалось несколько мгновений, чтобы понять – это белые коты, трутся, переплетаясь, о ее ноги.

Фуксия, едва лишь мать ее спустилась по лестнице, побежала, спотыкаясь о корни деревьев, падая, постанывая от страшной усталости. Достигнув, спустя целую вечность, Замка, она полетела к конюшням, и отыскала трех грумов, и приказала им оседлать коней и скакать к библиотеке. Каждый грум вел в поводу второго коня, на одном из них сидела, припав к его шее, Фуксия. Потрясенная пережитым кошмаром, девочка плакала, слезы торили солоноватые тропки в грубой гриве ее скакуна.

Ко времени, когда они добрались до библиотеки, погорельцы успели выступить в путь к замку и уже прошли некое расстояние. Флэй тащил на плече Ирму. Прюнскваллор держал на руках госпожу Шлакк, а Титус делил с пеночкой гнездо на груди Графини. Стирпайк, пристально вглядываясь в лорда Сепулькревия, вел его следом за остальными, почтительно придерживая за локоть.

При появлении всадников процессия эта почти уже и не двигалась. Всех рассадили по седлам, грумы шли, держа коней за поводья и, испуганно озираясь, поглядывали назад, на воспаленное пятно света, трепетавшее в темноте между прямых и черных сосновых стволов, словно пульсирующая рана.

Медленную процессию встречали неразличимые толпы слуг, стоявших по сторонам тропы в пропитанном страхом безмолвии. Огонь не был виден из Замка, поскольку крыша библиотеки не рухнула, а единственное окно заслоняли деревья, однако с появлением Фуксии весть о пожаре распространилась мгновенно. Ночь, зародившаяся столь страшно, потащилась, натужно дыша и потея, дальше, пока на востоке не распустился льдистый цветок зари, выставившей напоказ дымный скелет единственного дома, какой когда-либо был у Сепулькревия. Те полки, что так и не рухнули, обратились в покрытый морщинами уголь, на них плечом к плечу замерли книги – черные, серые, пепельно-белые останки мыслей, идей и мнений. В центре библиотеки по-прежнему стоял среди груд обугленных досок и пепла лишившийся цвета мраморный стол, на котором лежал костяк Саурдуста. Плоть старика, со всеми ее морщинами, сгинула. И кашель его заглох навсегда.

Ветра долгого промежутка, отделяющего конец осени от начала зимы, сорвали и те немногие листья, что еще сохранились на ветках, мотавшихся в самых укромных углах Извитого Леса. Все остальные деревья уже несколько недель как обратились в скелеты. Печаль распада уступила место настроению менее скорбному. Умирая, холодная эта пора уже не плакала, возносясь над погребальным костром из яркоцветной листвы, но кричала голосом, в котором не было и намека на слезы, – и нечто лютое начало проступать в воздухе, пропитывая пространства Горменгаста. Порожденная гибелью живительных соков, молчанием птиц, угасанием солнечного света, эта новая жизнь после смерти все более заполняла пустоту Природы.