Арена - Никки Каллен

— Войдите, — ответила девушка; он вошёл, и комната поразила его; он даже не сразу увидел саму Гермиону — она сидела на кровати в позе недо-лотоса, в оранжевой фланелевой с жирафами пижаме; ужасно милая; и опять читала.

— Привет, это я, извини, не помешал? Как у тебя… сказочно, лавка чудес, словно ты продаёшь талисманы, — потолок был в звёздах из фольги, раскрашен мерцающей тёмно-синей краской, казалось, там и вправду космос — глубинный, завораживающий, вот-вот ноги оторвутся от земли и тело поплывёт в невесомости, словно в лучшем за жизнь танце; шторы и балдахин над кроватью, из разноцветных тканей, спускались на пол, лежали на нём складками, гигантскими шлейфами, среди складок таились гирлянды, колокольчики, мишура новогодняя, бумажные цветы, нити с нанизанными на них бисером, камешками, блёстками; и между стенами натянуты нити, на них что-то висело, сверкало, кружилось, звенело, шуршало, сияло, всё её поделки, безделушки, игрушки, картинки.

— Комната Хаула из мультика, я знаю, — сказала она, — нет, не помешал, я как раз читаю очередную книжку про поделки — из стекла цветного…

— Ты уже сама можешь, наверное, писать такие книжки.

— А я и пишу, правда-правда, фотографирую свои поделки для иллюстраций; она будет клёвая — для мам и маленьких детишек — всякие штуки из глины, бумаги, теста; для маленьких детей таких пособии почти не написано…

— Здорово. Ты такая… талантливая — столько всего умеешь: рисовать, придумывать истории, готовить.

Гермиона наклонила голову набок — как Суок из ещё одной сказки, не засмеялась, но улыбнулась лукаво, прищурилась.

Какой ты странный, Эдмунд, ты либо хитрый, либо простодушный, но мне кажется, ни то, ни другое. Извини, что так театрально, но что тебе от меня нужно?

Он всё ещё стоял у двери приоткрытой, в которую, наверное, рано-рано утром приходит Сэр Персиваль, запрыгивает к ней на кровать, в лавандовое бельё, устраивается на груди, тыкается в руку — погладь, она гладит сквозь сон, потом кот переходит в ноги, ищет складки поудобнее и зарывается в свой пушистый рыжий хвост носом — к холодам; а ей приятно-тяжело и тепло от него; «почему у меня всего этого нет? почему я не талантливая хорошенькая девочка? почему я не могу жить в дивной комнате, забитой вещами, сокровищами, понятными только мне одному: старое пианино с витиеватыми подсвечниками, красивые подарочные коробки, куда можно складывать коллекцию открыток с домиками, медвежатами, маяками или с шедеврами живописи, пушистый — аж до лодыжек ворс — белый ковёр, красная лампа в форме губ Мэй Уэст, — почему я должен быть Эдмундом Сеттерфилдом? бесконечно одиноким…» Он прошёл и сел к ней на кровать — тёплую, мягкую, нашёл рукой её затылок, зарылся в чудесные, ароматные, как у куртизанки в Древнем Риме, густые нежные волосы и поцеловал в губы — неловко, потому что она сразу же начала сопротивляться; он надавил на её губы своими, чтобы разомкнуть, она уперлась коленкой ему в грудь, толкнула сильно, он упал на кровать, и тут она размахнулась и ударила в лицо, прямо в нос, да так больно, что от боли Эдмунд на секунду потерял сознание, сполз в складки балдахина на пол, зажимая хлынувшую кровь; Гермиона испугалась.

— Эдмунд, ты жив? — спрыгнула с кровати рядом, схватила за плечи. — Что там?

Он убрал ладони от лица; «уфф, — сказала она, — ужас, погоди, я сейчас», побежала в свою ванную, загремела там шкафчиком, стеклом, принесла вату и спирт, от запаха ему стало дурно, он закашлялся, чтобы не затошнило; «ну дай продезинфицирую» «я лучше просто умоюсь»; он побрёл в ванную; такая маленькая, просто кукольная, вся розовая, большое зеркало, в её рост, на двери; «точно, — подумал он, — в комнате же ни одного зеркала, она открывает дверь и смотрится»; кровь всё ещё текла, и он закапал себе рубашку, джинсы; боль была как предмет, который очень хочется переставить — свет загораживает; Гермиона же смотрела в зеркало на двери, как он умывается, тонкий, стройный, невозможно красивый в этой своей белой рубашке, в джинсах, точно по бёдрам, восхитительным, будто не тело, а самолёт в разгоне, сейчас взлетит, Говард Хьюз сжимает пальцы на штурвале, — и до сих пор ощущала его руку на своём затылке, уверенную, твёрдую, не мальчишескую вовсе — мужскую; и губы — нежные, как чизкейк с малиной и ежевикой, горьковато-сладкие; словно кто-то услышал на небе её желания: пусть он найдётся, придёт, красивый такой, трагичный; и он пришёл — увидел, что она совсем ещё девочка, и ему нежно и грустно — чем эта девочка может ему помочь? Вот если бы она была взрослой, невозможно красивой, одинокой, жила бы одна в большом красивом доме, полном комнат с разной обстановкой: комната только с двумя креслами у камина, комната, в которой только картины или книги, диванчик красный вельветовый посредине, чтобы сидеть и любоваться часами, комната с плетёной мебелью, в корзине — вышивание; и так бесконечно — можно отправиться в путешествие со свечой в руке однажды ночью; была бы писательницей, сочиняла истории, похожие на сказки, фантастику, для девушек и детей; или оперной певицей, сопрано, в большом театре, любила бы Перголезе и Пуччини, люди приезжали бы издалека специально на «Богему» с ней; а девочка, с дедушкой и котом, со стеклянным магазином, — зачем ему?

— Ричи, — позвала она в зеркало, он уже прекратил умываться, нашёл полотенце — розовое, с атласной лентой по краю, вытерся, осмотрел — нет ли крови; не услышал. — Эдмунд…

— Мм, — отозвался.

— Ты как? В порядке? Извини, я не хотела ударить тебя так сильно…

— Это ты извини, я подонок, мне не место в твоём доме, я просто ужасен. Я сейчас такси вызову, уберусь; извини, что я такой, что мы познакомились… ты меня больше не увидишь, вот, я обещаю. Ты только не подавай на меня в суд за приставания, ты всё равно проиграешь, каждый меня поймёт, даже судья, просто ты слишком красива, — кровь опять пошла, — чёрт, — он включил воду и сунул нос под ледяную струю.

— Какой ты смешной, — она зашла в ванную, погладила его по мокрым чёрным волосам. — А ты богатый? Чтобы в суд на тебя подавать — есть что отсуживать?

— Да, я богатый, — он фыркал, чтобы было чем дышать. — А тебе что-то нужно?

— Ой, ну я же ужасная, ужасная растратчица, я бы накупила себе платьев, туфелек всяких, книг, дисков, посуды, цветов, картин; и поехала бы в Африку, чтоб с джипом, фотоаппаратом классным, завела бы фонд, чтобы помогать кому-нибудь там — зверям, или детям, или лесам Амазонки…

— Ну, хочешь, завтра пойдём по магазинам. Мне вот нужна новая белая рубашка.

— Я завтра в школе учусь, это ты болеешь гриппом.

— А я тебя заразил.

— Дедушка не рассердится, если я пропущу пару дней в школе, я хорошо учусь, и он мне доверяет; даже если буду по магазинам ходить…

— Здорово тебе, — он запрокинул голову, она взяла его за плечи и довела до своей кровати; «не надо, — говорил он, — я пойду к себе»; «ложись, — сказала она, — спи»; поправила подушки, чтобы голова лежала низко, села рядом, стала читать вслух книжку про поделки из стекла, и он под её голос заснул; ему снилось, будто он в огромном восточном городе, где полно паломников, верблюдов, продавцов в полосатых халатах, чалмах, предлагающих воду со льдом, жара, шум, рынок, где всё продают с криком, спором, и деньги — монеты; всюду фрукты, украшения, ковры; Эдмунд никак не может понять — Средневековье это или наше время; и тут видит своё отражение; лавка зеркал — думает, но потом отражение делает то, чего не делал он: покупает цветы, улыбается, пьёт воду; Эдмунд подходит ближе и видит, что это не отражение, а взрослый мужчина, но такой тонкий, худой даже, хрупкий, с синевой под глазами и щеками впалыми, оттого и похож по-прежнему на подростка, глаза у него, нос, губы, подбородок, как у Эдмунда. И тут он тоже замечает Эдмунда, даже щурится, чтобы рассмотреть получше, поднимает брови — он тоже понял, что они невероятно похожи, — машет рукой: подойди, мол; Эдмунд подходит и чувствует запах цветов — это розы, много роз, алых, бордовых, малиновых, вишнёвых, гранатовых, пурпурных, багряных, — впервые чувствует во сне запах; мужчина наклоняется через букет и шепчет ему на ухо, а дыхание у него тёплое, свежее, как если бы он только что пил апельсиновый сок, и волосы на виске Эдмунда трепещут; голос хрипловатый, будто он курит только крепкие сигареты, и бархатный, звучный, как у диджея ночной радиостанции: «скажи ей, что я не умер»…