Кентавр - Элджернон Генри Блэквуд

Этот небольшой инцидент великолепно иллюстрирует особое свойство О’Мэлли обнимать все внутренним взором. Проблеском молнии его чутье соединило слова и взгляд и определило, как одно послужило причиной второго. Возникшая пауза сделала это возможным. Если это и плод воображения, то воображения творческого, а если так действительно было — это свидетельство духовного прозрения редкой глубины.

Тут он осознал, что сосед внимательно за ним наблюдает, посверкивая глазами. По всей видимости, он уже несколько секунд неподвижно глядел через стол. Тогда Теренс быстро повернулся к доктору и открыто посмотрел на него. На этот раз было уже невозможно избегнуть разговора.

— Не в силах оторваться от небесного света, затмевающего утро?[60]— хитро спросил доктор Шталь. — Вы куда-то унеслись мыслями. И не слышали ничего из моих последних объяснений.

Пользуясь тем, что купец по-прежнему что-то громко вещал, О’Мэлли ответил совсем тихо:

— Я следил за теми двоими напротив, которые сидят у противоположного конца стола. Вижу, они и вас заинтересовали, — он не хотел, чтобы его слова прозвучали вызовом, и если тон был напорист, то только потому, что он предвидел: в этом вопросе они не сойдутся — и чуял предстоящую дискуссию.

И ответ врача, выражающий согласие, его сильно удивил.

— Да, они очень меня заинтересовали, — в голосе Шталя не было ни тени несогласия. — Не думаю, что это для вас новость.

— А меня они просто зачаровали, — откликнулся О’Мэлли, которого всегда нетрудно было втянуть в беседу. — Что они такое? А что вы видите в них необычного? Вам они тоже представляются великанами?

Доктор ответил не сразу, и О’Мэлли добавил:

— Отец, конечно, крупный мужчина, но не это…

— Отчасти, — последовал ответ, — думаю, отчасти, да.

— А что еще тогда? — (Торговец мехами все еще говорил, не закрывая рта, поэтому их никто не слышал). — Что в ваших глазах так отличает их от остальных здесь?

— И от всех прочих, — спокойно продолжил врач. — Но если человек с таким богатым воображением, как у вас, ничего не замечает, что может усмотреть мой бедный, любящий точность разум? — Он на секунду задержал на ирландце свой взгляд. — Вы действительно хотите сказать, что ничего более не заметили?

— Некоторое отличие, несомненно, есть, и держатся они от всех в стороне. Кажутся какими-то отринутыми, я бы назвал это величественной изоляцией…

И тут О’Мэлли вдруг остановился. Как ни поразительно, но он случайно натолкнулся на верный ответ и одновременно понял, что не хотел бы обсуждать его с приятелем, ибо одновременно это бы означало обсуждать его самого или самую сокровенную его часть. Настрой его совершенно переменился. Тут он ничего не мог поделать. Вдруг показалось, что он раскрывает доктору некие самые потаенные свои мысли, причем такие, которые тот не пощадит, поскольку не сможет отнестись к ним сочувственно. Выходит, доктор стремился их выведать у него, прощупывал, используя для отвода глаз самые невинные выражения.

— А кто они, как вы считаете, — финны, русские, норвежцы? — спросил доктор.

Ирландец кратко высказал предположение, что они, скорее всего, русские или, вероятно, с юга России. Но тон его переменился. О’Мэлли не хотел больше говорить о них. И при первой возможности переменил тему.

Странно, каким образом пришло к нему доказательство. Что-то у него в глубине души, дикое как пустыня, нечто, связанное с его пристрастием к примитивной жизни, чем он делился всего с несколькими самыми близкими людьми, которые высказывали сочувствие, — именно эта сокровенная часть его оказалась так созвучна встреченным незнакомцам, что говорить о них означало предать и себя, и их.

Более того, теперь он сожалел, что они вызвали интерес доктора Шталя, поскольку тот заведомо станет подвергать все критичному и научному анализу. А такой анализ обнажил бы их суть, обрек на уничтожение. В его душе шевельнулось инстинктивное чувство самосохранения.

И, ведомый таинственным глубинным сходством, он уже принял сторону незнакомцев.

Мифология заключает в себе историю мира архетипов. Она постигает Прошлое, Настоящее и Будущее.

Новалис. Цветочная пыльца[61]

Таким образом, между доктором и ирландцем возникла тема, которой оба избегали касаться, отчего невидимый барьер постепенно рос. О’Мэлли его воздвиг, а доктор Шталь уважал. Какое-то время ни тот ни другой не касались вопроса русского великана и его сына.

В записи не обладавший выраженным литературным мастерством, О’Мэлли выпустил бесчисленные мелкие детали, подтверждавшие справедливость его умозаключений. А на словах он сразу дал мне понять, что эта тайна существовала, поэтому свести воедино оба впечатления — нелегкая задача. Тем не менее было в том русском с мальчиком нечто вызывавшее глубокое любопытство, но также и отталкивавшее других пассажиров, которые держались от них в стороне; кроме того, существовало негласное соревнование меж двух приятелей раскрыть эту тайну, хотя и из противоположных убеждений.

Если бы кто-то из незнакомцев заболел, скажем, морской болезнью, то профессия доктора Шталя поставила бы его в выгодное положение, но поскольку они оставались здоровы, а внимания доктора постоянно требовали другие пассажиры, то именно ирландец выиграл первый ход и познакомился с ними лично. Тут, конечно, помогло подстегивавшее его личное желание, потому что, хотя со стороны незнакомцев не было никакой агрессии — они вели себя тише воды и не подавали ни малейшего повода для обиды, — нетрудно было заметить, что большая часть пассажиров их отторгала. Казалось, они обладали неким свойством, которое не подпускало к себе, а на небольшом судне, где путешественники постепенно налаживают некое подобие уклада жизни большой семьи, такая изоляция была неприятным образом приметна.

Она сказывалась во множестве подробностей, которые были заметны лишь тому, кто вел постоянное пристальное наблюдение. Шаги навстречу, любезности, обычные между путешественниками и обычно приводящие к тому, что между людьми завязывался разговор, в их случае не вели ни к чему. Все пассажиры, как один, через несколько мгновений вежливо откланивались и более никаких контактов поддерживать не желали. И хотя поначалу это возмущало его, вскоре О’Мэлли почувствовал, что отец с сыном не только не поощряли контактов, но даже распространяли вокруг себя некую отталкивающую атмосферу. Каждый раз, наблюдая очередную такую сценку, ирландец укреплялся в своем представлении о них как об отвергнутых одиноких существах, за которыми охотится все человечество и которые ищут убежища от своего одиночества, укрытия, показавшегося там, куда они направлялись наконец.