Мы вернемся, Суоми! На земле Калевалы - Геннадий Семенович Фиш

костры, они, кажется, совсем близко, и совсем легко добраться до них.

Эти костры разложены нашими головными.

Мы идем прямо на это отдаленное пламя, но оно остается все таким же далеким и холодным.

От толчка я чуть не падаю всем телом вперед. С трудом удалось удержаться на ногах.

От этого усилия я совсем просыпаюсь.

Носки моих лыж уткнулись во что-то черное, мягкое.

Я нагибаюсь и вижу: на сложенных рядом лыжах, положив под голову свое барахло, на этаком холодище спокойно спит партизан.

Винтовка лежит рядом на снегу.

Он еще не замерз, да и для замерзающего он дышит слишком ровно. Я трогаю его за плечо.

Он что-то бормочет себе под нос, поворачивается на другой бок.

Этот увалень положительно злит меня, и я толкаю его изо всей силы. Тогда он приподнимается на своем ложе и, раскрывая глаза, удивленно озирается.

— Я хочу спать.

— Иди, иди, дружище, вперед, — подымаю я его.

Он просыпается по-настоящему, и мы идем теперь рядом, по направлению к близким кострам, которые, однако, так еще далеки.

Молодцы головные, что поставили эти маяки.

Мы идем рядом с Каллио и подымаем лежащих и спящих на лыжах товарищей.

Это теперь наша забота, это поручил нам Легионер, и, может быть, поэтому-то нам меньше хочется спать. Так, шагая по льду, мы подняли семь человек, и странно: трое из них были из первой роты, которая давно уже прошла.

Надо было идти и следить, чтобы никто больше не падал.

Таким образом, мы шли позади всех, мы шли на костры, но костры стояли на своем месте, на другом конце озера.

Мы должны были пройти все озеро, чтобы добраться до спасительных маяков. Я перекинулся несколькими словами с Каллио, и слова эти звучали, как будто произнесенные чужими и незнакомыми людьми.

И все-таки это была чудесная февральская ночь; такую в городе не увидеть никому, никому не пережить.

Сияет высокая луна, стоят по берегам дремучие леса, скрипит под ногами снег.

Родина моя, Суоми, увижу ли я когда-нибудь тебя?

Скоро минет и эта ночь — длинная, но не бесконечная. С первым солнцем прибудем в советскую деревню, и тогда отдых.

Каллио бредет через силу, волоча за собою по снегу палки.

Он не опирается сейчас на них, куда уж там, лишь переставлять бы потертые ноги.

«Как дойду до деревни, сразу надо будет проколоть волдырь на пятке», — думается мне, и вдруг я явственно ощущаю, что ровное место кончилось, начинается подъем и лыжи идут медленно, грозя каждую секунду сорваться с ноги и пойти вниз.

Я открываю глаза и оглядываюсь: берега далеки. Но ощущение подъема все усиливается.

Тогда я схожу с лыж, проваливаясь выше коленей в снег, и щупаю руками, промеряю своей палкой — никакого подъема нет, все ровно, снег гладок, как зеркало: нелепый обман чувств!

Костры горят, не приближаясь…

Лениво иду на лыжах… Глаза слипаются.

И с закрытыми глазами, передвигая ногами, я думаю только об одном:

«Не спи, не спи, не смей засыпать!»

Так проходит минута, две, три, полчаса — вечность!

Мне становится жарко, я открываю глаза.

Куртка Сунила снова порозовела.

Наконец-то мы достигли костра.

Наконец-то мы прошли озеро.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

— Ну, доченька, будем прощаться.

Отец обнял Эльвиру и крепко поцеловал. Затем он взял на руки Хелли. Эльвира отвернулась, растроганная.

Что там ни говори, она любила своего отца.

— Дай носик, — сказал старик и приложился своим носом к нежному носику Хелли[18].

— Пусти меня, дедушка, пусти, — запищала Хелли, — у тебя холодная борода!

И она стала отталкивать своими маленькими ручонками ледяные сосульки седой бороды.

— Ну что ж, прощай, — повторил еще раз старик и повернул свои сани обратно.

Олави, по указанию Коскинена, всех возчиков, не желающих остаться в Карелии, отправлял обратно.

Нельзя было допустить их встречи с регулярными частями Красной Армии, не должны были они ничего знать об их расположении. Сейчас Олави наблюдал за тем, чтобы возчики полностью разгрузили свои сани, свои панко-реги и отправлялись назад порожняком.

Отец Эльвиры уезжал обратно.

— До свиданья, отец, не поминай злом! — И они пожали друг другу руки.

Олави помогал старику разгрузить панко-реги.

— До свиданья!

Сейчас он занят разгрузкой ящиков со шпиком. Из деревни должны будут за ними скоро прийти подводы.

Головные, наверно, уже несколько часов находятся в деревне и размечают дома, кому где поместиться.

И надо ж было в последний момент случиться несчастью: ящик со шпиком упал на ногу одному из партизан. Партизан громко закричал — это был первый громкий крик за двое последних суток пути — и потерял сознание.

Ящик сдвинули в сторону. Партизана положили на сани, а сани погнали скорее к деревне.

Там должен же быть кто-нибудь из медицинского персонала.

Да, Олави не успевал за всем уследить.

Старик задержался еще у последних саней, на которых ехала его старшая дочь. Сани Лейно въехали в мокрый снег, и теперь полозья примерзли к дороге.

Лошадь не могла сдвинуть сани с места. Лейно просто надрывался, помогая ей. Старик помог в этой работе второму своему зятю и, попрощавшись, поехал дальше…

Старик остановил лошадь. Олави догнал тестя и стал развязывать кисет, потом вытащил из кисета несколько скомканных кредитных бумажек и протянул старику. Старик хотел было обидеться, но, услышав слова Олави, одобрительно кивнул головой.

А Олави говорил:

— Отдай эти деньги пастору. Я ему должен за венчание.

Потом Олави пожал старику руку и ушел обратно к обозу…

Когда старик оглянулся, он увидел, что обозы уже уходят и передние сани скрылись в лесу за поворотом дороги. Он хотел махнуть рукой, но лошадь дернула, и он, покачнувшись, так и не успел помахать на прощанье своим.

Двух дочерей как будто и не бывало…

Предстояла встреча со старухой. Сколько будет разговоров и воспоминаний вечерами в светелке, у камелька… Как будет убиваться мать, вспоминая о своих дочерях, ушедших навсегда в другую страну.

Навсегда ли?

Через полчаса старик, оглянувшись, увидел, что не так уже он одинок. Он насчитал не меньше десятка возчиков…

Уже было совсем светло, когда они повстречались с арьергардом.

В это время сани Эльвиры уже подходили к деревне. Она услышала собачий лай и проснулась.

Хелли и Нанни спокойно спали на санях. Милые крошки, они ничего еще не понимают!

Потянуло горьковатым дымком — значит, скоро и околица.

Вот и оленье стадо, ночью обогнавшее обоз. Вокруг пастуха топтался народ.

Собаки деловито, серьезно обегали стадо. Ветвистый лес рогов колыхался в морозном воздухе.

Айно громко ругалась со своим