Верные, безумные, виновные - Лиана Мориарти

Она остановилась.

– Нельзя мириться с вольфтоном, – сказала ей как-то Энсли. – Следи за ним.

Поначалу, когда она стала пользоваться нейтрализатором «волчьего тона», стало легче. Только через некоторое время она осознала, что вместе с «волчком» пропало что-то еще. Звучание потеряло глубину. Ноты, окружающие вольфтон, как-то притуплялись, теряли четкость. Она подумала, что это похоже на ощущение человека, впервые принявшего антидепрессант. Боль проходит, но все вокруг тоже притупляется, становится однообразным и унылым.

В конце концов она решила, что ее вольфтон – это цена, которую ей приходится платить за все столетия, заключенные в красно-золотистых изгибах ее виолончели.

Может быть, Эрика – ее вольфтон. Может быть, без нее в жизни Клементины недоставало бы чего-то неуловимого, но важного – определенной глубины, определенной яркости.

А может быть, и нет. Может быть, без Эрики ее жизнь была бы прекрасной.

Клементина поняла, что голодна. Она отложила виолончель и по пути на кухню подняла ужасное узловатое ожерелье из ракушек и бросила его прямо в мусорное ведро. Подойдя к холодильнику, достала себе коробочку йогурта, подошла к ящику за ложкой, и первое, что она увидела, была ложка для мороженого с белым медведем. На днях Сэм искал ее. Мужчины. Возможно, все это время она лежала прямо перед ним.

Открыв йогурт, она зачерпнула полную ложку. Он был действительно очень вкусный. Сливочный, как говорилось в рекламе. Она была восприимчива к рекламе, но этот йогурт был и в самом деле очень вкусным. Он напомнил ей о вкусе первой еды после голодания.

Но она никогда не голодала.

Внутри ее поднималось какое-то чувство. Ее немного колотило. Она пихала ложку в йогурт и ела его чересчур быстро. Она думала о вступлении к «Весне священной» Стравинского. Пронзительный голос фагота. Странные, отрывистые звуки, перерастающие в экстатическое ликование. Ей захотелось услышать этот отрывок. Ей захотелось сыграть этот отрывок, потому что именно так она сейчас себя ощущала. В груди спиралью разворачивалось какое-то чувство. Может быть, в йогурт подмешаны наркотики? Или это просто чувство полного облегчения из-за того, что она продемонстрировала абсолютную готовность стать донором яйцеклеток, но ей не пришлось этого делать: альтруизм без совершения действия, лучше просто не бывает!

Из-за того ли это, что она сильно переживала из-за случившегося? Она никогда не забудет того дня, но сможет себя простить. И сможет простить Сэма. Если он из-за этого захочет расстаться с ней, она будет горевать, словно он умер, но, черт возьми, она справится с этим, она будет жить. Она всегда знала, что в ней это есть, что в глубине ее души есть эта маленькая твердая сердцевина – холодный, расчетливый инстинкт самосохранения. Она умерла бы ради детей, но не ради кого-то еще. Она не позволит, чтобы какое-то неправильное суждение определило ее жизнь – не теперь, когда с Руби все хорошо, когда перед ней вся жизнь.

Она вспомнила о словах Эрики: «Это ведь твоя мечта, Тупица».

Это ее работа. Эта работа принадлежит ей. Она выбросила пустой контейнер из-под йогурта, облизала пальцы и вернулась к виолончели – на этот раз не отрабатывать технику, а играть музыку. Где-то на своем пути она позабыла, что вся суть в музыке. В чистом, незамутненном блаженстве музыки.

– Он сейчас украдет это! – громко и четко объявила Холли.

– Ш-ш-ш! – зашикал Сэм.

Им никак не удавалось заставить Холли молчать во время фильмов.

– Но это так, посмотри!

– Ты права, но…

Сэм приложил палец к губам, хотя кого это волновало? Кинотеатр был забит непоседливыми, болтливыми, очумевшими от дождя детьми и их измученными родителями.

Холли засунула себе в рот пригоршню попкорна и откинулась назад, не сводя глаз с мелькающих цветных кадров мультика студии «Пиксар». По другую сторону от Сэма сидела Руби, которая сосала большой палец и гладила спицы Веничка. Ее веки отяжелели. Скоро она заснет и проснется за пять минут до окончания мультика, требуя, чтобы его показали снова.

Сэму обычно нравились хорошие мультики, но он понятия не имел, о чем был этот. Он размышлял о своей работе и о том, сколько еще ему будет позволено двигаться по инерции. Он новый сотрудник, все еще осваивающийся на работе, но пора бы ему уже освоиться. Люди могут начать что-то замечать. Начальник их отдела сказал вчера, бросив лукавый взгляд на промокший костюм Сэма: «Может быть, пора раскошелиться на зонтик?» Скоро все это полетит в тартарары. Кто-нибудь скажет: «Этот чудной новый парень ничего не делает».

Критический момент миновал, Сэм. Надо преодолеть его, прийти в себя, оставить чертов зонт у входной двери. Почему незначащие вещи вроде этого кажутся теперь невозможными? Голова Руби легко уткнулась в его руку. Он поднял подлокотник кресла, и она прижалась к нему.

Клементина постепенно приходила в себя. Он заметил, что после визита Вида, Тиффани и Дакоты в ней что-то изменилось. «Мне стало лучше после встречи с ними, – сказала она, – а тебе?» Ему хотелось прокричать: «Нет! Мне стало хуже! Гораздо хуже!»

Кричал ли он на нее на самом деле? Он не мог припомнить. Он становился горлопаном, как его отец, который с возрастом поуспокоился.

Он задвигался на сиденье.

– Ты вертишься, – громким шепотом проговорила Холли.

– Извини, – сказал Сэм.

Попкорн по вкусу напоминал соленый картон с запахом масла, но Сэм не мог остановиться.

Да, в Клементине явно что-то менялось. В ней появилась новая раздражительность, какая-то хрупкость и слабость, хотя хрупкой она никогда не была. Ей хотелось отдалиться от происшествия с Руби, и она была права. Не было смысла зацикливаться на этом. Не было смысла снова и снова проигрывать это в памяти. Сэм всегда считал себя более эмоционально устойчивым в их паре. Именно Клементина излишне волновалась по пустякам, иногда драматизируя все и едва не доходя до истерики из-за мелочей, вроде ее прослушиваний например. Хотя, конечно, прослушивание – не мелочь, а важная вещь, отнимающая много нервов, и он это понимал, но она чересчур погружалась во все это. Однажды Сэм услышал, как Холли говорит Руби: «Мамочка заболела прослушиванием». И он посмеялся тогда, потому что в точности так и было. Прослушивание действовало на нее, как вирус.

Но с этим последним прослушиванием дело обстояло не так, хотя оно было самым важным в ее карьере. Она ни слова не говорила о нем. Она просто постоянно занималась. Сэм даже точно не знал даты прослушивания, хотя знал, что оно будет совсем скоро.

Когда-то он мог сказать, сколько в точности дней остается до прослушивания, потому что именно на столько дней он был обречен на воздержание от секса. Но это было давно, когда секс был естественной, нормальной частью их жизни, пока не стал каким-то сложным. Странно было, что секс стал таким сложным, потому что Сэм мог бы сказать, что несколько лет подряд он был наименее сложной частью их отношений. Он мог бы побиться об заклад, что так оно и будет.