Зверобой - Джеймс Фенимор Купер

— Удалось тебе раздобыть хоть один скальп? Что чувствует человек, когда снимает чужой скальп? Я теперь знаю, что он чувствует, когда потеряет свой собственный: огонь и пламя в мозгу и мучительное сжатие сердца. Нет, нет, Гарри, сперва убивай, а потом скальпируй!

— О чем толкует старик, Юдифь? Он говорит так, как будто это занятие ему опротивело не меньше, чем мне. Почему вы перевязали ему голову? Или дикари раскроили ее своими томагавками?

— Они сделали с ним то, Гарри Марч, что вы хотели сделать с ними. Они содрали кожу и волосы с его головы, чтобы получить деньги от губернатора Канады, как вы хотели содрать кожу с голов гуронов, чтобы получить деньги от губернатора Йорка.

Юдифь изо всех сил старалась сохранить внешнее спокойствие, но чувства, обуревавшие ее в эту минуту, не позволяли ей говорить без едкой горечи. Гетти посмотрела на нее с упреком.

— Не годится дочке Томаса Хаттера говорить такие слова, когда Томас Хаттер лежит и умирает у нее на глазах, — возразил Непоседа.

— Слава богу, это не так! Какое бы пятно ни лежало на памяти моей бедной матери, я, во всяком случае, не дочь Томаса Хаттера.

— Не дочь Томаса Хаттера?! Не отрекайтесь от старика в его последние минуты, Юдифь, потому что такого греха бог никогда не простит. Если вы не дочь Томаса Хаттера, так чья же вы дочь?

Этот вопрос заставил несколько присмиреть неукротимую Юдифь; радуясь избавлению от отца, которого она никогда не могла любить по-настоящему, девушка совсем не подумала, кто же должен занять его место.

— Я не могу сказать вам, Гарри, кто был мой отец, — ответила она более кротко. — Надеюсь, по крайней мере, что это был честный человек.

— Чего вы не можете сказать про старого Хаттера? Ладно, Юдифь, не отрицаю, что насчет старика Тома ходили разные слухи, но никто не застрахован от царапин. Есть люди, которые рассказывают разные гадости даже обо мне; да и вы, при всей вашей красоте, не избежали этого.

Трудно сказать, какие последствия могли вызвать эти слова при уже известной нам вспыльчивости Юдифи и при ее застарелой неприязни к говорившему, но как раз в этот миг всем присутствующим стало ясно, что приближается последняя минута Томаса Хаттера. Юдифь и Гетти стояли у смертного одра своей матери и хорошо знали все признаки неизбежного конца. Хаттер широко раскрыл глаза и в то же время начал шарить вокруг себя руками — несомненное доказательство, что зрение уже изменяет ему. Минуту спустя дыхание его начало учащаться, затем последовала пауза и, наконец, последний долгий вздох, с которым, как думают, душа покидает тело. Эта внезапная смерть предотвратила начавшуюся было ссору.

День закончился без дальнейших происшествий. Хотя гуронам удалось захватить один из челноков, они, видимо, решили этим удовольствоваться и отказались от немедленного нападения на «замок». Приближаться к нему под ружейным огнем было небезопасно, и этим, вероятно, объясняется наступивший перерыв в военных действиях. Тем временем шла подготовка к погребению Томаса Хаттера. Похоронить его на берегу было невозможно, и, кроме того, Гетти хотелось, чтобы его тело покоилось рядом с телом ее матери на дне озера. Она напомнила, что сам он называл озеро «семейным кладбищем». К счастью, она выразила свое желание в отсутствие сестры, которая непременно воспротивилась бы осуществлению этого плана. Но Юдифь не вмешивалась в приготовления, и все нужное было сделано без ее участия и совета.

Чтобы совершить этот примитивный обряд, назначили час солнечного заката. Трудно было бы избрать для этого более подходящий момент, если бы даже речь шла о том, чтобы отдать последний долг праведной и чистой душе. Смерти свойственно какое-то торжественное достоинство, побуждающее живых людей смотреть с благоговейным уважением на бренные останки. Все мирские отношения теряют свое значение, опускается некая завеса, и отныне репутация усопшего не зависит больше от человеческих поступков.

Когда Юдифи сказали, что все готово, она, повинуясь зову сестры, вышла на платформу и только тут впервые увидела все приготовления. Тело лежало на палубе ковчега, завернутое в простыню. К нему привязали тяжелые камни, взятые из очага, чтобы оно тотчас же пошло ко дну. Ни в каких других приготовлениях не было нужды, хотя Гетти держала под мышкой свою неизменную Библию.

Наконец все перешли на борт ковчега, и это странное жилище, давшее последний приют бренным останкам своего хозяина, тронулось с места. Непоседа сидел на веслах. В его могучих руках они двигались с такой же легкостью, как будто он правил челноком. Делавар остался пассивным зрителем всего происходящего. Ковчег по двигался вперед торжественно, как погребальная процессия; весла мерно погружались в воду. Окружающий пейзаж как нельзя более соответствовал предстоящему обряду. Ни одной морщинки не было видно на зеркальной поверхности озера, и широкая панорама лесов в меланхолическом спокойствии окружала печальную церемонию. Юдифь была растрогана до слез, и даже Непоседа, сам не зная почему, испытывал глубокое волнение. Внешне Гетти казалась совершенно спокойной, но сердечная скорбь ее была гораздо сильнее, чем у сестры. Уа-та-Уа, серьезная и внимательная, с интересом следила за всем происходящим, ибо хотя она часто видела похороны бледнолицых, но никогда не присутствовала при таком странном погребении. Делавар, тоже серьезный и внимательный, сохранял, однако, полнейшую невозмутимость.

Гетти исполняла обязанности лоцмана, указывая Непоседе, куда нужно править, чтобы найти то место в озере, которое она привыкла называть «могилой матери». Читатель помнит, что «замок» стоял на южной оконечности отмели, тянувшейся приблизительно на полмили к северу. В дальнем конце этого мелководья Плавучий Том заблагорассудил в свое время похоронить останки жены и сына. Его собственное тело должно было теперь улечься рядом с ними. Гетти руководствовалась различными приметами на берегу, чтобы отыскать это место, хотя положение дома, общее направление отмели — все помогало ей, а вода была так прозрачна, что можно было видеть даже дно. Благодаря этому девушка без труда руководила движением ковчега и в нужное время, приблизившись к Марчу, прошептала:

— Теперь, Гарри, перестаньте грести. Мы миновали камень, лежащий на дне, и могила матери уже недалеко.

Марч тотчас же бросил весла, опустил в воду якорь и взял в руки канат, чтобы остановить баржу. Ковчег медленно повернулся, и, когда он совершенно перестал двигаться, Гетти вышла на корму и указала пальцем в воду, причем слезы струились из ее глаз от неудержимой скорби. Юдифь тоже присутствовала при погребении матери, но с тех пор никогда не бывала на этом месте. Это объяснялось отнюдь не равнодушием к памяти покойной, ибо девушка любила свою мать и горько оплакивала ее кончину, но она испытывала отвращение ко всему, связанному со смертью.

Кроме того, в ее собственной жизни со времени этих похорон произошли некоторые события, которые усилили это чувство и заставляли ее держаться подальше от места, где покоились останки той, чьи суровые уроки делали еще более глубокими угрызения ее совести. С Гетти дело обстояло иначе. В ее простой и невинной душе воспоминания о матери не пробуждали иных чувств, кроме тихой скорби. Целое лето она почти ежедневно посещала это место после наступления темноты и, заботливо поставив челнок на якорь таким образом, чтобы не потревожить тела, вела воображаемые беседы с покойницей, пела гимны и повторяла молитвы, которым в детстве выучила ее мать. Гетти пережила самые счастливые часы своей жизни в этом мнимом общении с духом матери. Незаметно для нее самой индейские предания смешались в ее уме с христианскими поверьями. Однажды она даже хотела совершить над материнской могилой один из тех обрядов, которые, как она знала, совершают дикари. Но, поразмыслив немного, отказалась от этой затеи.