Пристрастие к смерти - Филлис Дороти Джеймс

Когда они сели в «ровер», чтобы ехать в Ярд, Кейт вдруг сказала:

— Не понимаю я этого — ну, религиозного обращения.

— Ты хочешь сказать, что не знаешь, как это квалифицировать?

— Видишь ли, ты в этом воспитан. Тебе это внушали с колыбели: молитва на ночь, школьная часовня и все такое прочее…

Сама она школьную часовню видела лишь раз в жизни, во время экскурсии в Виндзор. Та произвела на нее впечатление. Собственно, для того она и была предназначена. Кейт испытала интерес, восхищение, даже благоговение, проходя под взмывающим вверх конусообразным сводом. И все же это было здание, в котором она чувствовала себя чужой; оно говорило ей лишь об истории, привилегиях, традициях, лишний раз подтверждало, что богатые, наследуя землю, надеются получить такие же привилегии и на небе. Кто-то играл на органе, и она, сев на скамью, с удовольствием послушала музыку — кажется, то была кантата Баха, — но в этой гармонии для нее не было никакой тайны.

Уставившись на дорогу, Массингем сказал:

— Я достаточно хорошо знаком с внешними формами. Не так хорошо, как мой отец, разумеется. Для него ежедневное посещение часовни — органическая необходимость, во всяком случае, так он утверждает.

— А у меня нет даже потребности во всем этом — в религии, молитвах…

— Это вполне естественно. У огромного количества людей ее нет. Можно сказать, что ты принадлежишь к почтенному большинству. Это вопрос психологического склада. Что тебя беспокоит?

— Ничего меня не беспокоит. Но это же странно. Большинство людей молятся. Для некоторых это просто привычка — они молятся, даже если не очень понимают кому. Кстати, как с этим у Дэлглиша?

— Не знаю, есть ли у него другие потребности, кроме поэзии, работы и неприкосновенности личной жизни. Причем скорее всего именно в такой последовательности.

— Ты же в отличие от меня работал с ним раньше. Тебе не кажется, что есть в этом деле что-то, что лично его затрагивает?

Он посмотрел на нее так, словно рядом сидел совершенно незнакомый человек, и задумался, насколько откровенным он может с ней быть, потом сказал:

— Да, кажется.

Кейт почувствовала, что между ними возникло нечто новое — доверие? — и рискнула продолжить:

— И что же его мучает?

— То, что случилось с Бероуном в церкви, полагаю. Дэлглиш любит, чтобы в жизни все было рационально. Странно для поэта, но так и есть. А это дело в рамки рационального не укладывается.

— Ты с ним говорил об этом? Я имею в виду — о том, что случилось в церкви?

— Нет. Попытался однажды, но в ответ получил лишь: «Реальный мир достаточно сложен, Джон. Давай оставаться в его пределах». Ну я, не будь дураком, и заткнулся.

Кейт отпустила сцепление, и «ровер» быстро, но плавно тронулся с места. Они строго соблюдали очередность в том, кому вести машину. Массингем без особого сопротивления согласился на это, но как всякий хороший водитель не любил сидеть на пассажирском месте, а для Кейт было делом чести продемонстрировать, что она водит не хуже, чем он. Она знала, что Массингем относится к ней терпимо, может быть, даже уважает, но взаимной симпатии между ними не было. Он признавал, что в отряде нужна женщина, и тем не менее, не демонстрируя открыто своего мужского шовинизма, предпочел бы иметь напарником мужчину. Ее отношение к нему было гораздо определеннее — смесь обиды и антипатии, в основе которой лежала и более фундаментальная инстинктивная неприязнь: Кейт находила рыжеволосых мужчин физически непривлекательными. Но как бы ни складывались их отношения, дело было, разумеется, не в антагонизме непризнанных сексуальных достоинств. Дэлглиш, конечно, прекрасно все понимал и извлекал из этого пользу, как извлекал ее из очень многих обстоятельств. Кейт испытала мгновенный прилив неприязни ко всем мужчинам вообще. «Я — отклонение от нормы, — подумала она. — Интересно, насколько бы я огорчилась — по-настоящему огорчилась, — если бы Алан меня бросил? Допустим, передо мной встал бы выбор: продвижение по службе или Алан; моя квартира или Алан». Она любила мысленно устраивать себе подобные испытания, ставить себя перед выбором, перед этическими дилеммами, которые были для нее ничуть не менее интригующими оттого, что в реальной жизни они ей не грозили.

— А ты веришь, что там, в ризнице, с Бероуном действительно произошло нечто необычное?

— Должно было произойти, как же иначе? Мужчина не отказывается от карьеры и не меняет круто всю свою жизнь просто так.

— Но случилось ли что-то в реальности? Только не спрашивай меня, что такое реальность. Я имею в виду реальность в том смысле, в каком реальны, например, эта машина, ты, я. Не был ли это самообман? Может, он был пьян или под действием наркотика? Или он действительно пережил нечто сверхъестественное?

— Маловероятно для добропорядочного действующего члена АЦ,[30]каковым он, несомненно, являлся. Этого скорее можно ожидать от персонажей романов Грэма Грина.

— Ты говоришь так, будто во всем этом есть нечто отдающее дурным вкусом, эксцентричностью, даже дерзостью, — заметила она и, помолчав, спросила: — Если бы у тебя был ребенок, ты бы его крестил?

— Да. А почему ты спрашиваешь?

— Значит, ты веришь во все это — в Бога, в Церковь, в религию.

— Я этого не говорил.

— Тогда зачем?

— В моей семье всех крестили на протяжении четырехсот лет, а то и больше. В твоей, полагаю, тоже. Непохоже, чтобы это причинило нам какой-нибудь вред. Не вижу причины, по которой я должен стать первым, кто нарушит традицию; во всяком случае, пока у меня нет определенного предубеждения против нее, — а у меня его нет.

Не это ли так ненавидела в отце Сара, подумала Кейт, — ироничную отстраненность, настолько высокомерную, что человек не дает себе труда даже задуматься над убеждениями другого?

— Значит, все дело в принадлежности к определенному классу? — спросила она.

Он рассмеялся:

— У тебя все упирается в принадлежность к определенному классу. Нет, дело в семье, в почтительности к родителям, если хочешь.

Стараясь не смотреть на него, она отчеканила:

— Я едва ли тот человек, с которым уместно говорить о почтительности к родителям. Я незаконнорожденная, если ты не знал.

— Не знал.

— Что ж, спасибо, что не стал убеждать меня, будто это совсем не важно.

— Это касается только самого человека. В данном случае — тебя. Если ты считаешь, что это важно, — значит, это важно.

Внезапно Кейт почувствовала к нему почти симпатию. Взглянув на веснушчатое лицо под копной рыжих волос, она попыталась представить его в часовне колледжа. Потом вспомнила собственную школу. В Анкрофтской единой средней, разумеется, преподавали религию. Для школы, в которой учились дети двадцати разных национальностей, это было важно и целесообразно как средство против расистских предрассудков. Школьники очень скоро усваивали, что можно позволить себе любое непослушание, леность и тупость, если ты крепок в этой основополагающей доктрине. Ей пришло в голову, что все религии одинаковы: религия значит для тебя то, что ты хочешь, чтобы она значила. Выучить все это нетрудно — определенный набор банальностей, мифов и формул. Религия нетерпима, но предоставляет оправдание за избирательную агрессию: свою неприязнь к людям, которых ты не любишь, можно трактовать как моральную доблесть. Кейт предпочитала притворяться, будто эта с детства внушенная доктрина не имеет ничего общего с холодной яростью, которая охватывала ее, когда она сталкивалась с чем-то для нее неприемлемым — с непристойными граффити, нецензурной бранью, агрессивным отношением к азиатским семьям, страшащимся покинуть свои забаррикадированные дома. Если уж необходимо, чтобы школа прививала какие-то моральные убеждения и создавала иллюзию общности, то, на взгляд Кейт, антирасистский дух был ничем не хуже других идеалов. И что бы она ни думала о более абсурдных проявлениях религии, непохоже, чтобы та приводила человека к странным видениям в какой-то занюханной ризнице.