Тайный год - Михаил Гиголашвили

– Куда его в тиргартен! Он там трусить станет. Пусть здесь живёт, целее будет.

Обессилен прошедшим днём, выпил сонной настойки, выгнал Прошку, звавшего мыться, напрочь отказался от гусиного сала с тёртым чесноком, втираемого на ночь в грудную клеть от кашля.

И тихо заснул, не отпуская Кругляша, уютно сопевшего ему в бок.

В печатне

Уложив царя, Прошка с Ониськой спорили в предкелье, брать ли с собой всю баклагу с брагой или отлить во фляжку. Прошка ворчал, что с рынды натряслось грязи – мети опять покой! От Шиша – всегда только переполох и раскардаш:

– И сам беспокойный балахвост, и другим роздыху не даёт! И на руку нечист… Стащит чего – а царь на нас думать будет, прибьёт, уж бывало… Да чего делать? Не скажешь же ему: «Шиш, не воруй!» Тоже прибьёт… Бери вторую черниленку про запас! И сидор с харчами! Пора!

В печатне, пока раскладывались, Прошка вспоминал, сколько докук вытерплено от Шиша. Вот некое время назад приволок Шиш из Европии что-то непонятное. То ли парсуна[129] на дереве, то ли сатанинская икона, где ярким цветом писано было несусветное – полузвери, полубесы, плутоблудни в разных видах: кто пополам разрезан, кто в кучи сплетён, кто на адских вешалках болтается, кто из отхожих мест руками машет. Живые топоры по плахам скачут. Рогатые мухи на курьих ножках хороводы водят. Горящая саранча бликует на башнях. Птицелапые яйца пляшут. А из кровавой бездны чумазые оборотни лапы тянут, черепа пучеглазые скалятся, хищные угри вьются под дуду. Тут древо сквозь человека проросло, там голые бабы улитками засижены…

Государь спервоначалу обомлел: смотрит – понять не в силах, что сие значит. А Шиш знай себе заливает, это-де он купил за вельми дорого (потом наружу вылезло, что не купил, а скрал из ратуши, за что отдельный шум был), что эта картинка малёвщика Еронима из Боша, зело по всей северной Фрягии известного и по королям как к себе домой ездящего. Государь сказал, что он бы ни копья за такую гнусь не дал. Но, приглядевшись, велел к себе в покой отнести. Ночь разглядывал, а наутро на божницу водрузил и всякий час к ней наведываться стал: сидит в кресле, молчит, смотрит, вздыхает, крестится.

Прознал про то Собор, послал к царю духовника с просьбой эту грешную картинку с божницы, от святых икон, убрать – негоже-де великому царю греховные парсуны ставить к иконам, кои пошли от Спаса Нерукотворного, смертной испариной Иисуса промокнутого и царём Авгарем над вратами града повешенного.

Ониська, разложив калам, чернило, письмо, без задора поддержал:

– Ну и, того, послухал?

Прошка обтёр бороду, отхлебнул из фляги:

– Какое же! Держи мошну шире! Призвал к себе в покой малый Собор и сказал: «Молчите, отцы-греховодники, и зрите вид того, что ожидает тех, кто, слову Божьему поперёк, греховодством занят! Есть богомазы, рай рисуют, а это – адомаз, рисовщик треисподней, людям в предупрежденье данный! Пусть тут стоит! А будете вякать – велю в Успенский собор перенесть, на алтарь поставить и заставлю вас перед ней литургии служить!» Попы язык прикусили – и ходу: лучше уйти подобру-поздорову, чем бесовской парсуне поклоняться! Государь попам спуску не даёт, даром что молиться перестал, духовника сапогом погнал, в церковь ни ногой, обижен.

– А где, того, та парсуна?

– Нету. Сгорела. Как? А неведомо сие!

И Прошка рублеными движениями показал: раз приходит царь в свой покой, а вместо картинки – горсть пепла на божнице! Такая малая, аккуратная персть, словно кто руками сгрёб, причём другие иконы все целы-целёхоньки. Охранные стрельцы божатся – никто в покой не заходил, никого не видели, дыма не нюхали.

Ониська выкатил глаза:

– Бог спалил?

Прошка, тяпнув из фляжки, чертыхнулся со смаком:

– А может, сатана? Струхнул адов выползень, что люди, на это глядючи, в страх попадут и грешить перестанут? Кто знает? Нам отчётов не сдают. Сатане нет выгоды, ежели люди грехи свои в узел завяжут – что ему тогда делать? Чем тешиться? Своих же бесов в аду калёным железом клеймить? Скука! А с людьми ему потеха играться, как кош с мышом… Чего дальше было? А ничего! Государь приказал привезти ещё картинки этого Еронима из Боша, но пока, слава Богу, никто такую дрянь не тащит. А государь подарки весьма любит. Вот слышал давеча, как он дарам косторезов из Волока Ламского радовался?

Ониська не слышал. Прошка объяснил, что этот древний город в давние времена был отдан литовскому князю Свидригайло, коий научил людишек разному рукомеслу. Там лучшие мастера-косторезы, способны из рыбьей кости, то бишь моржового клыка, точить гребни, чётки, черенки для ложек и ножей, кубки, братины, чарки, фляжки, даже паникадила, да такой красоты, что царь, получив ономнясь подарки, даже поцеловал их главного артельщика, сказав, что правы бритские послы, писавшие королеве, что если бы руськие знали свою силу, то никто не мог бы соперничать с ними.

– А руськие – это, того, кто? – не понял Ониська.

Прошка повертел пальцем у виска:

– Ты чего, вовсе луд безмозглый? Вот ты кто? Откуда?

– Я? С Муромская волость. Муряка…

– Дурында ты! Мы все суть руськие, ведь отечество наше – Русь… Муром где? На Руси. Ну и всё. Все, кто на Руси рождён, жить прибыл или по-нашему балакает, – руськие. Вот ты и выходишь такой…

Это слово – «руськие» – не понравилось Ониське. Какое-то оно было вертлявое, мелкое, шаткое, ломкое, пугливое, даже подловатое, будто кто-то рыскает, подыскивает, науськивает, заискивает…

– Нет, я муряка, а не… этого… куси-куси… – пробормотал он.

Прошка схватил его за ворот:

– Врёшь, ты и есть такой – Ониська, руська! Или вот опришники. Царь их со всей Руси собрал, кто они выходят все? Руськие! А кто откуда – второе дело…

– А я муряка, – не был согласен Ониська, с неохотой разбирая бумаги.

Прошка подвёл черту:

– Нет, врёшь! И тех, кого государь изволит завоевать или кто своей волей перебежит, – всех посольские дьяки в тот же час в руськие записывают – а как же? Наш хлеб жрут, на нашей земле гадят, нашу воду пьют – кто же они после этого? Давай, пиши, не то влетит нам! Уже утро скоро, царь проснуться изволит – а нас нет, каково? Его чёботов никакая башка не выдержит!

Роспись Людей Государевых

Магусов Яков, Макаров Грачь

Прокофьев сын, Макаров Олексей

Семёнов сын, Максимов Иван,

Максимов Нестерко, Максимов

Ондрюша, Максимов Офоня,

Максимов Юда, Малафеев Нестер

Вахрамеев сын, Малого Богдашко

Истомин сын, Малой Даня,

Малцов Гриша, Малцов Позняк

Ондреев сын, Малыгин Пятой

Архипов сын, Малыхин Василей