Мобилизованная нация. Германия 1939–1945 - Николас Старгардт

21 апреля 1942 г. очередной поезд покинул вокзал Эссена, увозя среди прочих и жениха Марианны Штраус, Эрнста Кромбаха. Марианна попыталась помахать ему рукой со станционной платформы, а Эрнст сумел отправить ей открытку на первой остановке, в Дуисбурге, написав, что видел ее. В следующий раз эшелон остановился на вокзале района Дерендорф в Дюссельдорфе. Там полиция загнала депортируемых в отстойник, где их багаж подвергся сокращению до одного чемодана или рюкзака с самыми необходимыми вещами. Сотрудники гестапо передали все туалетные принадлежности, лекарства и излишки провизии немецкому Красному Кресту; постельное белье, одежда – в том числе 345 платьев и 192 пальто – и зонтики перешли в собственность Национал-социалистической народной благотворительности. Эрнст сумел защитить бо́льшую часть семейных пожитков в ходе конфискации, в конце которой депортируемых официально уведомили, что, в соответствии с 11-м постановлением гражданских законов империи, в момент пересечения немецкой границы вся их собственность автоматически считается принадлежащей рейху. 23 апреля поезд пересек границу и на следующий день приехал в Избицу – в одно из гетто Люблинского региона. Оттуда Эрнст сумел опять написать Марианне с уверениями в своей любви к ней и предупреждением о том, что «условия здесь куда более суровые, чем можно только себе представить; просто не передать словами… Дикий Запад не идет тут ни в какое сравнение».

В конце августа Марианна получила довольно длинное и подробное изложение происходившего в Избице, тайно переправленное в Эссен «арийским» другом, водившим грузовик по контракту с СС. Эрнст поведал о том, что село предварительно очистили от трех тысяч изначально проживавших в нем польских евреев для приема эшелонов из Польши и Словакии, из Ахена, Нюрнберга, Бреслау, Штутгарта, Франкфурта и Терезиенштадта. Он не преминул упомянуть о внутриэтнических различиях между польскими, чехословацкими и немецкими евреями, рассказал о публичных казнях через повешение за нарушение правил. Поначалу Эрнст отказывался от предложенной работы в еврейской полиции «главным образом из-за неприятных обязанностей: евреи против евреев», но потом согласился, вероятно, из-за желания спасти семью от дальнейшей депортации. «Однако, – рассказывал он невесте в Эссене, – я не смог избежать участия в эвакуации польских евреев. Приходится подавлять в себе все человеческие чувства и под присмотром эсэсовцев гнать людей плетьми – босых, с малыми детьми на руках. Случаются сцены, которые я не могу и не хочу описывать, но которые я долго не забуду… Я думаю об этих бесчеловечных переживаниях только во снах».

А между тем три семьи немецких евреев, обосновавшиеся в крохотной мазанке на краю села, начали лучше питаться и заботиться о некоторых других семьях из Эссена[500].

Имущество, оставленное сосланными евреями в Германии, превратилось в востребованные активы. Жители швабской глубинки наряду с населением сверхсовременного Гамбурга искали способы наложить руку на ценные предметы, бойко расходившиеся на публичных аукционах. В период с 1941 по 1945 г. по меньшей мере тридцать тысяч еврейских домохозяйств пошли с молотка в одном только Гамбурге – приблизительно по десять покупателей на каждое. Домохозяйки из рабочего класса в Федделе вели торговлю кофе и ювелирными изделиями и волокли домой с распродаж мебель и ковры. К началу 1943 г. барыши от этой коммерции на счете гестапо в Deutsche Bank достигли 7,2 миллиона рейхсмарок. Когда женщины приобретали меховые шубы с маркировкой, содержавшей имена бывших владелиц, им не составляло труда догадаться о том, кому принадлежало имущество прежде. Пресса публично рекламировала аукционы, не делая секрета о еврейском происхождении предметов торга. А между тем опечатанные квартиры превращались в приятные подарки для награждения местных нацистских функционеров или для размещения пока небольшого количества семей, лишившихся крова в ходе бомбежек[501].

Геббельс убедил Гитлера на введение желтой звезды в надежде публично заклеймить евреев и разжечь огонь антисемитизма у населения так же, как сработали подобные меры в Польше. Многие евреи этого и ожидали. В сентябре 1941 г. Виктор Клемперер более не мог заставить себя выйти на улицы Дрездена даже для похода в магазин, что теперь полностью приняла на себя его «арийская» жена Ева. Некоторых страх доводил до самоубийства. За три недели в течение последнего квартала 1941 г. 87 случаев сведения счетов с жизнью отмечались в Вене и 243 – в Берлине. В действительности на протяжении первых недель Геббельс испытал серьезное разочарование произведенным воздействием закона, особенно в Берлине, где служил гауляйтером, поскольку город не утратил светских и левацких традиций эры до 1933 г.: именно в столице проживали теперь 70 000 из всех 150 000 оставшихся в Германии евреев. Министр пропаганды в беседе с Альбертом Шпеером сетовал на эффект, обратный тому, на который они надеялись: «Люди повсеместно сочувствуют им [евреям]». Загвоздка состояла в том, что, как начал осознавать Геббельс, общество по-прежнему оставалось недостаточно национал-социалистическим во взглядах[502].

В качестве лекарства от этого недуга режим первым делом решил принудить народ к отчуждению. 24 октября 1941 г. вышел указ с запретом на публичное проявление сочувствия по отношению к евреям, за которое немцы теперь рисковали для начала получить три месяца заключения в концентрационном лагере. «Любой, кто продолжает поддерживать личные контакты с ним [евреем], – грозил Геббельс в написанной им для Das Reich статье от 16 ноября, – принимает его сторону и должен рассматриваться как еврей». Проведя такую резкую черту, министр продолжал журить читателя, убеждая отринуть всякий «ложный сентиментализм»[503].

Геббельс не остался единственным вождем нацистов, близко подошедшим к откровенному признанию того, что убийство евреев есть последовательная политика режима. Два дня спустя Альфред Розенберг так прямо и заявил на совещании перед чиновниками своего нового «восточного министерства»: «Это задача, порученная нам судьбой». Сам Гитлер в 1942 г. повторял свое «предсказание» в публичных речах ни много ни мало четыре раза, причем используя недвусмысленное слово Ausrottung (ликвидация). Прочие нацистские вожаки, такие как гауляйтер Мюнхена Адольф Вагнер и глава Германского трудового фронта Роберт Лей, не отставали. Пока в первые месяцы 1942 г. немцы переживали экзистенциальный кризис Восточного фронта, угрозы еврейству эхом разносились пропагандой[504].