Модернизация с того берега. Американские интеллектуалы и романтика российского развития - Дэвид Энгерман

Концептуальные инновации послевоенной американской науки прежде всего заключались в разработке универсальных теорий социального поведения. Распутывание различных концептуальных новшеств представляло собой серьезную проблему. Объяснения, основанные на идеологии и власти, накладывались на объяснения, основанные на модернизации и тоталитаризме. Тем не менее эти идеи получили широкое распространение в 1950-х годах, и все они помогли отодвинуть понимание национальных различий от партикуляризма. Целью было не определить точные категории, а показать, как каждая из этих концепций подчеркивает универсальные атрибуты современных обществ и опровергает мнения более ранних наблюдателей, которые сосредоточились на уникальных русских качествах СССР.

Определение Советского Союза как сформированного преимущественно за счет его официальной политической идеологии уменьшило значимость в СССР русского наследия. Как отметил Уолтер Липпман в своей критике статьи «X» Кеннана, вопрос заключался в том, был ли Сталин наследником Ленина или царя Петра. Многие эксперты по России, которые ранее подчеркивали петровское наследие, в 1940–1950-х годах начинают подчеркивать ленинское. Бывшие партикуляристы, такие как дипломат Чарльз Боулен и историк Джеройд Тэнкьюрей Робинсон, определяли советскую идеологию как главный фактор, формирующий советское поведение в международных делах. В конце 1945 года Боулен и Робинсон стали соавторами политического предложения, в котором рассматривались многие из тех же вопросов, которые восемнадцать месяцев спустя будут рассмотрены в статье «X» Кеннана. Предлагая существенно иной набор рекомендаций – больше ориентированных на гибкий американский ответ, способный адаптироваться к изменениям в советской политике, – меморандум Боулена – Робинсона разделял утверждение статьи «Х» о том, что советская политика является порождением коммунизма, а не русского характера. На самом деле в их письме почти отсутствовала двусмысленность статьи «X» на этот счет. Советская агрессия, писали они, не была пережитком враждебности России к иностранцам, а проистекала из «марксистской идеологии неизбежного конфликта». Аналогичным образом, советская подозрительность в дипломатических отношениях была отчасти сформирована «официальной советской идеологией совершенно особого характера» [Bohlen, Robinson 1977: 394–395; Messer 1977]. Советскую политику определял коммунизм, а не характер.

Этот акцент на идеологии сохранился у Робинсона и после того, как он ушел после войны с государственной службы. Он стал директором-основателем нового Русского института Колумбийского университета. Как и Боулен, Робинсон в 1920-е и 1930-е годы настаивал на том, что понимание Советского Союза требует понимания России. «Коммунистический эксперимент», как он писал в 1922 году, был «русской проблемой». Напротив, его немногочисленные публикации после возвращения в Колумбийский университет в 1946 году были сосредоточены на Советском Союзе как на идеологической угрозе. Его единственная крупная статья с заголовком «Идеологическая борьба» рассматривала американо-советский конфликт исключительно с политической точки зрения. Это необычный документ, свидетельствующий о былом погружении Робинсона в прогрессивную среду «The Dial». Статья начинается с момента, напоминающего о Джоне Дьюи (которому уже исполнился 91 год, и он наконец начал снижать свою производительность). Робинсона беспокоило, что экономические условия давно обогнали американские представления о месте индивида в обществе. Тем не менее, в отличие от Дьюи, Робинсон хотел укрепить, а не переопределить индивидуальность. Робинсон продолжил свою мысль тем, что возрожденный индивидуализм был необходим в надвигающейся идеологической борьбе, поскольку отсутствие самоопределения Америки сделало ее плохо подготовленной к идеологическим вызовам Советского Союза [Robinson 1949]. Политические убеждения, а не национальные особенности, стали полем боя холодной войны.

Объясняя советское поведение в своих выступлениях в середине 1940-х годов, Робинсон подчеркивал не национальные интересы, а идеологические. Например, выступая в Военном колледже Эми, он критиковал ученых более раннего периода за пренебрежение коммунистической идеологией как силой в советской истории. В его выступлении «Факторы советских намерений за рубежом» в Совете по международным отношениям в конце 1946 года подчеркивались идеология и власть – без упоминания Советского Союза как русской проблемы[584]. Однако, выступая перед ученой аудиторией, Робинсон признал, что русские черты сформировали некоторые аспекты советской жизни. Но даже там он настаивал на том, что идеология играет доминирующую роль. Советский иррационализм, например, возник «отчасти» из-за прошлого России, что «помогает объяснить <…> незрелость большевистской идеологии» [Robinson 1955: 359][585]. Русское наследие могло сыграть лишь второстепенную роль в формировании советской власти.

В 1950-х годах американские социологи снова обратили внимание на подводные камни идеологии. Высоко оценивая свой прагматизм и объективность, они настаивали на том, что идеологии создают проблемы для других стран, но не для их собственной. Они подразумевали, что идеологии – это системы тотального мышления, которые могут существовать только в умах интеллектуалов. Они являются неэффективными и по сути невозможными руководствами для нынешних и будущих действий. На это указывало хорошо известное эссе Дэниела Белла 1960 года «Конец идеологии на Западе». Идеологии появились в XVIII и XIX веках, писал Белл, чтобы бросить вызов всеобъемлющему религиозному мировоззрению. Успешно заменив веру в божественность верой в рациональность, идеологии в XX веке сели на мель. Они «утратили свою “истину” и способность убеждать», – писал Белл, и теперь есть серьезные сомнения в их возможности создать новые миры совершенной гармонии. Он обвинил идеологии в исчерпании уверенности в том, что обещанное будущее станет результатом нынешних трудностей. Белл ссылался на аргумент Герцена столетней давности. Идеологии, с их ориентацией на будущее, а не на настоящее, исчерпали себя. Советский Союз, живое воплощение идеологии, был также живым доказательством неудач идеологии [Bell 2000: 393–408]. Белл обосновал свою позицию, направленную против современных идеологий, процитировав мощные строки Герцена о кариатидах.

Критика, согласно которой идеология была ошибочной, потому что Советский Союз создали идеологи, появилась вместе с обратным тезисом: Советский Союз был ошибочным, потому что им управляла идеология. Послевоенные исследования Советского Союза, в которых первоначально доминировали политологи, уделяли много внимания природе советской идеологии [Pletsch 1981]. При этом социологи помогли развеять американские представления о России, которые фокусировались на особенностях русских. В работах их студентов подчеркивалось преобладание коммунизма над русскостью, идеологии над историей.

Другие способы понимания советской политики также преуменьшали русский контекст. Например, в двух наиболее значимых анализах начала 1950-х годов советская политика изучалась с точки зрения требований власти. Социолог Баррингтон Мур описал цели своей книги «Советская политика – дилемма власти» (1951) с точки зрения ее вклада в социальную теорию. Он надеялся пролить свет на «социальное поведение и институты», а также «взаимосвязь между различными аспектами существующей социальной системы». Вторичная цель книги, продолжил он, состояла в том, чтобы «проверить преобладающие общие теории, касающиеся роли идей в организованном человеческом поведении». Советский Союз был просто интересным примером в более крупном проекте по анализу компонентов и функций человеческих обществ. Исследование Мура показало, что большевистская идеология, которая содержала как антиавторитарные, так и авторитарные элементы, отказывалась от первых по мере прихода к власти. Сохраняя некоторые из своих прежних формулировок о политическом участии и социальном равенстве, большевики, находящиеся у власти, с готовностью использовали практику абсолютного контроля. Осуществление власти и существование неравенства, продолжал Мур, были необходимы для управления современными промышленными государствами и требовали утраты ведущей роли их прежних «утопических» убеждений [Moore 1951: 1–2]. В выводах своей работы Мур призывал к сочетанию идеологического акцента с социологическим. Идеи большевиков изменились в результате прихода к власти, а также их стремления стать промышленной страной. Как только это произошло, Советский Союз, как и другие современные страны, стал формироваться силами современной жизни.

Сосредоточившись на власти, ученые часто отвергали представления о национальном характере как ненаучные. Гарвардский политолог Мерл Фейнсод, например,