Жар предательства - Дуглас Кеннеди

– Конечно, хотя информации было мало. Сообщили только, что вы с вашим мужем пропали без вести. А вчера в газете я прочитала, что вы нашлись.

Я рассказала доктору Харт, что последние ночи меня мучают бессонница и ощущение, что вокруг меня сдвигается гнетущая темнота. Я рассказала про обман Пола и о том, как предъявила ему доказательства его предательства, которые он увидел в мое отсутствие. Рассказала про похищение и изнасилование. Но ни словом не обмолвилась про то, как поступила со своим обидчиком. Этим секретом, я знала, я не могу поделиться ни с кем. И не только потому, что марокканские власти очень кстати исключили этот факт из официальной версии событий. Просто любой секрет перестает быть секретом, если им с кем-нибудь поделиться (даже с самыми верными друзьями). Даже заместитель консула Конуэй – а она наверняка знала подлинную суть дела – повторила свой совет, прощаясь со мной:

– Между нами… на вашем месте я бы очень избирательно рассказывала о том, что произошло в пустыне. Марокканские власти облегчили вам задачу, подготовив официальную версию событий, под которой вы поставили свою подпись. Обо всем остальном лучше помалкивать.

Я согласилась с ее доводами. Но ко времени встречи с доктором Харт – всего через сорок восемь часов после того разговора – у меня в воображении постоянно возникали живые воспоминания, раз за разом повторялись картины того, как меня насилуют и я отвинчиваю крышку канистры. И раз за разом повторялось в замедленном режиме то мгновение, когда я выхватила зажигалку из руки сообщника своего насильника и швырнула ее на его облитое бензином тело. И как я – теперь я это признавала – в эйфории ненависти с удовлетворением смотрела, как он вспыхивает, корчится в муках и вопит от боли.

Пусть Бен Хассан – жирный моральный урод, но он, с присущей ему проницательностью, затронул самую больную струнку в моей душе, когда сказал:

Но не пытайтесь приплести сюда нравственный аспект. Вы такая же, как я. Вы убили, чтобы остаться в живых.

Неутешительная мысль. Она терзала меня днем и ночью. Особенно ночью. В действительности всю ночь.

Доктор Харт искренне посочувствовала мне, узнав, что Пол тайком сделал себе вазэктомию, ведь несколько месяцев назад мы с ней долго и обстоятельно беседовали по поводу того, что мы с мужем решили завести ребенка.

– Даже представить не могу, какой ужас, какое потрясение, чувство полнейшей опустошенности вы испытали, когда его обман открылся. Ну а то, что в результате разоблачения у него сдали нервы и он сбежал и вы стали гоняться за ним по всему Марокко и в итоге подверглись физическому насилию в пустыне… наверное, это не профессионально с моей стороны, но честно вам скажу: мне ничуть не жаль вашего мужа. Вы чувствуете себя очень виноватой?

– Чувство вины усиливают бессонница и приступы паники… и еще страх, что я, возможно, заразилась венерической болезнью.

Всю следующую неделю я сдавала всевозможные анализы и проходила тщательное обследование. Мне во многом повезло. Никаких паразитов в моем организме не нашли. Венерических болезней тоже. Осмотр у гинеколога показал, что внутренние повреждения почти полностью зажили. У меня не лопнула барабанная перепонка, а, видимо, случилось нечто вроде контузии ушного канала, которая через несколько недель пройдет. Компьютерная томография не выявила повреждений левой скулы. Не было у меня, как я опасалась, и «перелома скуловой кости» в области глазницы (как выражаются специалисты), хотя под левым глазом все еще оставался полутемный круг. «Со временем исчезнет», – заверил меня врач. Дерматолог, которого я затем посетила, сказал, что шрамы на лице сгладятся, а вот на ногах, возможно, останутся едва заметные рубцы.

В первые же выходные после моего возвращения в Буффало прилетела моя подруга Рут. Я постелила ей на диване в гостиной своего двухкомнатного номера в отеле и поведала обо всем, что приключилось со мной в Марокко, выпустив лишь одну важную подробность. Рут слушала меня вытаращив глаза. Было видно, что рассказ о моем счастливом избавлении потряс ее до глубины души. Когда я упомянула, что теперь меня мучает бессонница, она заметила:

– Ты вернулась в мир фармацевтики и психологии. А спать тебе нужно. Попроси своего врача, чтобы прописала тебе снотворное. И, если хочешь знать мое мнение, тебе следует сходить на прием к специалисту, который способен помочь…

– Что? Попробуй принять то, что случилось? Отрешись от прошлого? Я знаю, что визиты к психотерапевту пошли бы мне на пользу. Просто…

Я не хотела заканчивать фразу. Иначе мне пришлось бы сказать: Я не намерена сидеть в кабинете психотерапевта и думать, как бы мне не проболтаться о том, что я сожгла живьем своего насильника и при этом испытывала пугающе мстительное ликование, пока его сообщник ногой не припечатал меня но голове. Эту скрытую грань своего существа я не желала обнаруживать ни перед кем. Слишком страшную тайну я хранила, и пусть она остается во мне: тайна за семью печатями.

Но все же по настоянию доктора Харт я стала принимать антидепрессанты, которые также являлись снотворным. Правда, она предупредила, что их воздействие, возможно, проявится через неделю. На самом деле через десять дней, в течение которых меня не покидало гнетущее ощущение – предчувствие чего-то плохого. Зачастую в сознании неожиданно вспышками высвечивались обрывки воспоминаний, что не лучшим образом сказывалось на моем душевном состоянии.

Наконец я стала засыпать по ночам.

Раз в неделю доктор Харт встречалась со мной, отслеживая, как идет процесс выздоровления, особенно в том, что касалось сна и «зоны призраков», в которую я нередко попадала. Она тоже несколько раз советовала мне обратиться к психотерапевту.

– Если у вас болит зуб, вы идете на прием к стоматологу, – доказывала она. – Так почему бы раз или два не посетить психотерапевта? Я знаю хорошего врача, который лечит эмоциональные травмы.

Мне хотелось крикнуть: «Хватит уже об этом!», но я тактично сказала:

– Знаете, я постепенно сама справлюсь.

Я с головой ушла в работу. Поставив перед собой задачу во что бы то ни стало вернуться к нормальной жизни, я не позволяла себе расслабиться, трудилась по двенадцать – тринадцать часов в сутки и уже через месяц после возвращения заполучила в клиенты большую корпорацию – сеть хозяйственных магазинов, действовавшую в маленьких городках штата Нью-Йорк. Через полтора месяца я вернулась из гостиницы домой. Но лишь по прошествии еще десяти дней я наконец-то решилась войти в мастерскую Пола. На столе, за которым он обычно работал, лежала бандероль, та самая, что я отправила из Касабланки в свой офис. Мортон взял ее с собой в аэропорт, когда встречал меня, а я по приезде домой бросила сверток в мастерской. Теперь, спустя несколько недель, я наконец вскрыла бандероль и стала просматривать папку, которую Пол оставил у Фуада. Заставляя себя переворачивать листы, я разглядывала его великолепные рисунки, на которых были гениально запечатлены Эс-Сувейра и «la vie marocaine»[136] во всем их сложном многообразии. При виде его восхитительных творений я с новой силой ощутила всю горечь утраты и предательства, чувство вины, ужас, что я испытала, узнав о его исчезновении, ужас того, что мне самой пришлось пережить, ужас одиночества: я осталась одна в нашем доме, меня переполняет тоска по несбывшимся надеждам, я пытаюсь не поддаться смятению, гневу, печали. Не выдержав, я зарыдала и проплакала добрых полчаса, изливая свое горе.