Век Наполеона. Реконструкция эпохи - Сергей Тепляков

К тому времени, совершив первый рейд по домам москвичей, их кладовым и погребам, гвардия уже не походила на самое себя: «наши солдаты были одеты кто калмыком, кто казаком, кто татарином, персиянином или турком, а другие щеголяли в дорогих мехах… – писал Бургонь. – Некоторые нарядились в придворные костюмы во французском вкусе, со шпагами при бедре, с блестящими, как алмазы, стальными рукоятями». Этим необычайным маскарадом и грандиозной попойкой закончили французы первый день в Москве.

Пока гвардия перестреливалась с русскими, инспектировала винные погреба и переодевалась к «маскараду», великий завоеватель ждал на Поклонной горе депутацию с ключами от города.

В октябре 1806 года ключи от Берлина Наполеону вручил прусский принц Хатцфельд (сам Берлин украсили флагами) – наверное, и в России Наполеон ждал, что вот-вот приедет какой-нибудь принц. «Наполеон думал, что сдача русской столицы совершится таким же порядком, как сдача Вены», – насмешливо пишет Николай Муравьев. И это после трех месяцев шедшей против всяких правил войны! Известие, что Москва пуста, потрясло Наполеона. Федор Корбелецкий, по случайности попавший во французский плен чиновник министерства финансов, находясь в этот момент в свите Наполеона (французы «консультировались» у Корбелецкого в тех случаях, когда не могли объяснить себе происходящее, а отсутствие в Москве жителей было как раз из таких), записал: «он представлял собой человека, беснующегося или мучимого жестокими конвульсиями, что продолжалось битый час: и во все это время окружавшие его генералы стояли перед ним неподвижно, как бездушные истуканы, и ни один не смел шевелиться».

К Наполеону все же привели какую-то депутацию, частью состоявшую из имевшихся в Москве иностранцев – в ней были, например, Фредерик Виллерс, преподававший в Московском университете французский язык, и смотритель университетского музея Ришар. Ростопчин в своей книге «Правда о пожаре Москвы» ядовито описывает: «депутация города Москвы состояла из дюжины простых людей, очень худо одетых. Представлявший в сем торжественном случае и дворянство, и духовенство, и чиновников и купеческое сословие был ни что иное как типографский фактор. Наполеон, видя всю странность такой комедии, обратился к нему спиной».

В книге московской дворянки Елизаветы Яньковой «Рассказы бабушки» говорится о некой москвичке Загряжской, которая встретила Бонапарта при его вступлении в столицу и поднесла ему ключи, которые выдавала за кремлевские. «Жаль, что он не велел примерить: приходились ли они ему по замкам. Я думаю, сплутовала она и подсунула ему связку ключей от своих амбаров и погребов», – писала Янькова. Наполеон в общем-то уже в этот момент мог сказать «от великого до смешного – один шаг», но он, видимо, решил делать вид, что ничего смешного еще нет, одно великое: Загряжской император французов пожаловал село Кузьминки, за роскошь именовавшееся «русский Версаль». По возвращении русских настоящий хозяин Кузьминок князь Голицын выставил Загряжскую из имения с большим трудом.

Потеряв время на ожидание «бояр» и испортив себе настроение их видом, Наполеон решил въехать в русскую столицу утром следующего дня. Он заночевал за городом, в доме трактирщика у Дорогомиловской заставы. Настроения это ему не поправило:

всю ночь императора атаковали русские клопы. «На следующее утро мы обнаружили в постели императора и на его одежде клопов, которые так привычны в России, – писал Констан. – Всю проведенную в том доме ночь император не спал». К тому же в доме стояла нестерпимая вонь, которую не могли победить ни алоэ, ни уксус, сжигавшиеся Констаном – вполне вероятно, трактирщик в стратегических местах оставил массу неозонировавших воздуха предметов.

Поднявшись до света Наполеон двинулся в город, оставив поле битвы за русскими клопами. Констан пишет, что в Кремле император был в шесть утра. Сегюр также указывает, что император отправился в Москву на рассвете. Но вполне вероятно, «отправился» еще не значило «поехал»: Корбелецкий пишет, что Наполеон «въехал в город во вторник, 3 числа, в половине одиннадцатого утра, в Дорогомиловскую заставу».

Город не имел праздничного вида. «Арбат был совершенно пуст. Первые и единственные лица, которые видел на сей большой улице Наполеон, были у окна арбатской аптеки содержатель оной и раненый французский генерал, накануне к ним поставленный постоем. Подъехав поближе, Наполеон посмотрел на них вверх весьма злобно…», – писал Корбелецкий. Наполеону было от чего злиться: еще ни одна столица, даже Мадрид, не встречала его так. Отовсюду несло дымом. Меневаль пишет, что сразу после въезда императора в Кремль, вспыхнул Китай-город – «громадный базар, окруженный галереями с большими магазинами, маленькими лавками и подвальными помещениями. (…) Все попытки потушить огонь оказались бесплодными, и пожар базара в Китай-городе стал сигналом для всеобщего городского пожара. Город превратился в одну громадную печь, из которой к небесам вырывалась масса огня».

В книге М. Горностаева «Генерал-губернатор Москвы Ф.В. Ростопчин: страницы истории 1812 года» говорится: «Московский пожар развивался в следующем порядке. Первыми загорелись москательные и скобяные ряды, здания за Яузским мостом и на Солянке, вокруг Воспитательного дома, магазины, лавки, винный двор, барки с имуществом артиллерийского и комиссариатского департаментов. По свидетельству чиновника Корбелецкого пожары в Замоскворечье начались уже тогда, когда французы еще только вступали в Дорогомиловскую слободу. 3 сентября, когда Наполеон въезжал в Кремль, город уже полыхал повсюду:

Гостиный двор был целиком во власти огненной стихии, разрастался пожар возле Яузского моста, угрожая дворцу заводчика Баташова, служившего резиденцией Мюрата. Французы, действуя вместе с русскими, отстояли дворец, но деревянные здания вокруг погибли полностью. 3 сентября пожар также бушевал на Покровке и в Немецкой слободе. Неожиданно запылали казенные хлебные магазины, располагавшиеся вдоль берега Москва-реки и взорвался артиллерийский склад. Утром казаки на глазах французов подожгли Москворецкий мост. Когда в тот же день французские генералы и офицеры направились в Каретный ряд, чтобы выбрать себе роскошные экипажи, то вскоре вся улица оказалась во власти пламени. В ночь с 3 на 4 сентября были уничтожены и комиссариатские барки, севшие на мель на Москва-реке. В эту же ночь поднялся сильный ветер, и к утру Белокаменная превратилась в бушующее море огня. В дальнейшем пожар стих, однако в отдельных местах возникали его новые очаги, горевшие вплоть до выхода французской армии из Москвы».

В одном из своих писем французский интендант Анри Бейль, ставший потом писателем Стендалем, описывал, как 3 сентября он со своими товарищами и слугами пытался выбраться из пылающего города. Порядок в армии, мягко говоря, хромал: «На наших глазах некий Савуа, конноартиллерист, пьяный, бил плашмя саблею гвардейского офицера и осыпал его бранью. Он был неправ, и дело кончилось извинениями. Один из его товарищей по грабежу отправился в улицу, объятую пламенем, где вероятно и погиб», – пишет Анри Бейль. И дальше: «Мой слуга был совершенно пьян. Он натащил в коляску скатертей, вина, скрипку, которую заграбил для себя (…) Пожар был далеко от нас и окутывал весь воздух на далекое расстояние и большую высоту дымом какого-то медного цвета…».