Шестая койка и другие истории из жизни Паровозова - Алексей Моторов

К тому же эти изменения весьма удачно совпали с кончиной Андропова, который мало того что свихнулся с этой своей трудовой дисциплиной, а вслед за ним, как это водится, свихнулось и все начальство — тогда врачей и сестер после ночного дежурства днем хватали на улице и волокли в околоток как тунеядцев, — так он еще чуть до третьей мировой дело не довел. Такие передачи по ящику стали показывать про Америку, что любо-дорого. Президент Рейган представал просто кровавым чудовищем, а народ, традиционно доверяющий телевизору, глубоко проникался увиденным.

— Я бы этого Рейгана, — мрачно сообщала заведующая нашей лабораторией Олимпиада Семеновна, — собственными руками придушила бы!

Она была женщиной серьезной, и я был уверен: если что, Олимпиада Семеновна не подведет.

Сестер первого призыва новенькие удивляли и раздражали. Главное, что вызывало осуждение, — это что у новеньких была еще другая, не связанная с работой жизнь. Новенькие ходили по своим, не больничным дискотекам, носили штаны-бананы и майки с надписями, а в отпуск ездили не на мамкин огород, а в Ялту или в Геленджик.

А еще стареньких очень обижало, что доктора в нашем отделении тут же стали проявлять повышенное внимание к этим абсолютно несерьезным вертихвосткам в белых халатиках. Помимо понятной ревности, старенькие были родом из деревень, где серьезность испокон веков считалась основной добродетелью.

Больница наша была красоты невероятной. Как внутри, так и снаружи. Знающие люди говорили, что это был то ли финский, то ли шведский проект, во всяком случае, она выгодно отличалась от прочих объектов столичного здравоохранения.

Плоская, длинная, словно шоколадка, поставленная на ребро.

Не случайно Семерку выбрали для медицинского обслуживания московской Олимпиады. Она и так была на загляденье, а к Олимпиаде из нее сделали и вовсе что-то немыслимое.

Дабы не осрамиться, почти в каждой палате поставили цветной телевизор, были настелены мраморные полы, открыта парикмахерская с мужским и женским залом, конференц-зал по вечерам превращался в кинотеатр, где больным на большом экране демонстрировались лучшие отечественные и зарубежные кинофильмы. На всех этажах были прикручены оповещающие таблички на двух языках — русском и английском. И все желающие могли узнать, что круглосуточное обслуживание будет Round the clock service, медсестра — это nurse, реанимационное отделение — Resuscitation department. В киоске на первом этаже продавали дефицитные грампластинки и хорошие книги, а в столовой — сигареты «Мальборо» и финское баночное пиво «Кофф».

На больничном газоне были разбиты клумбы в виде пяти олимпийских колец, а персоналу была выдана новенькая болгарская форма. Каждой службе полагался свой цвет. Терапевты расхаживали в голубом, лаборанты в розовом, анестезиологи и реаниматологи в сером, а хирурги, те и вовсе щеголяли в ядовито-оранжевом. Если бы сейчас на машине времени переместиться в восьмидесятый год и заглянуть в операционную, то неискушенный наблюдатель наверняка пришел бы к выводу, что бригада дворников-таджиков решила попытать счастья на новом для себя поприще.

Ну и конечно, были усилены меры безопасности. Свелись они к тому, что всем были выданы пропуска, как на режимный объект, а неблагонадежный элемент был на время проведения Игр отправлен в отпуск, от греха подальше.

В отделении реанимации таким отщепенцем посчитали Татьяну Александровну Буковскую. Она была милейшей женщиной, никогда не призывала ни к чему такому антисоветскому, но по иронии судьбы у нее был однофамилец, злодей диссидент по имени Владимир, которого обменяли четырьмя годами раньше на главного чилийского коммуниста Луиса Корвалана. Не дай бог, прикинули товарищи с чистыми руками и холодной головой, если у какого-нибудь иностранца возникнут ненужные ассоциации с этой сомнительной фамилией.

В довершение всего была прекращена жизнь близлежащего села Коломенского, история которого насчитывала почти семь столетий. Это был причудливый анклав деревенской жизни в огромном городе. Богатое село, деревянные дома со ставнями, наличниками, русскими печками с изразцами, колодцами на улице. Причем все это было не бутафорское, а самое что ни на есть настоящее.

Нигде больше я не видел таких праздников, гуляний, свадеб, как там. Особенно запомнились масленицы. Все как положено: с блинами, плясками, ряжеными, сжиганием чучела на поляне.

Но партийное руководство Москвы, боясь ударить в грязь лицом перед коварными капиталистами, решило всему этому положить конец. Ну и на самом деле, понаедут иностранцы, увидят, как в Москве люди живут, печки топят, воду коромыслом носят, огороды свои пропалывают, и начнут тогда плести незнамо что в своей капиталистической прессе.

Отношения со своим главным идеологическим врагом — миром загнивающего капитала Советский Союз строил своеобразно. Обычно наличествовало два противоположных подхода: одно хамское и презрительное, второе — лакейское, холуйское. И то и другое обычно доходило до абсурда.

Вот и теперь всех жителей спешно выселили из их домов в типовые квартиры Орехова-Борисова. Но упрямые селяне чуть ли не ежедневно навещали свои осиротевшие дома и огороды. Их не смущало даже то обстоятельство, что село отрезали от электричества. Они жгли свечи и готовили еду на керосинках.

Тогда имеющие большой опыт по переселению людских масс власти приняли решение радикальное. Чтобы жители перестали возвращаться к своим корням, нужно было их этих корней лишить. В прямом смысле.

Срочно вызванные бульдозеры в короткий срок срыли ковшами сельское кладбище с пригорка в ближайший овраг. Советская власть применять бульдозеры любила и умела.

Ближе к зиме каждую ночь стали палить дома, когда по одному, а иной раз целыми улицами. Знающие люди утверждали, что поджоги устраивали милиционеры по прямому указанию свыше. Уверен, так оно и было, потому что ни по одному из многочисленных вызовов пожарные команды ни разу не выезжали.

Жители Коломны, те, что в тринадцатом веке, по преданию, бежали от Батыя по обледеневшей Москве-реке и здесь, на высоких холмах, нашли себе пристанище, в страшном сне не могли бы себе представить, как расправятся спустя много веков с их родиной. И сделает это не какой-то там очередной хан Золотой Орды, а благодарные потомки, что нынче стоят в храмах со свечками и произносят с экранов телевизоров пламенные речи о духовности и богоизбранности.

За все время Олимпийских игр на лечение в Семерку попало полтора десятка пациентов. Охраны было раз в двадцать больше. На каждом этаже стояли молчаливые люди в одинаковых серых костюмах с одинаковыми стертыми лицами.

А пока больницу готовили к Олимпиаде, всему неработающему персоналу исправно платили оклады, надбавки, отпускные. Два года ремонта, бесконечные комиссии, инструктажи КГБ, сумасшедшие деньги. И все ради нескольких, практически амбулаторных пациентов.

* * *

Когда меня спрашивают, с чего это вдруг меня занесло работать в реанимацию, я отвечаю, что причин несколько, и в зависимости от настроения и ситуации их озвучиваю. Например, я говорю, что в реанимации самое место тем, кто не привык долго ждать. Кто хочет получить быстрый и наглядный результат как от жизни, так и от лечебного процесса. Еще сообщаю, что в реанимации за довольно короткое время можно многому научиться, расширить знания и кругозор, было бы желание. Иногда неохотно признаюсь, что в реанимации я не мозолю глаза больным и посетителям в своем сомнительном качестве медсестры, отделение это закрытое, и сюда не допускают посторонних. Крайне редко сообщаю по секрету, что во время зимней практики я влюбился в нашу заведующую Суходольскую.